ВСТРЕЧА НА БАШНЕ

Многие – и актеры, и зрители – оказались там впервые, что было дополнительно хорошо. А я вообще помню совсем другую Башню. Смотровая площадка была размытым намеком на то, чем стала теперь – золотой овал, мерно дышащие ребра потолочных балок, небесное яйцо, цепеллин, корабль, плывущий над городом…

И вот на второй день игры мы встретились там с Моисеем. Эту тему  для импровизации предложили зрители. А значит, Башня тоже ее предложила. И спектакль получился.

Но я не могу никак понять… Почему Моисей?

Башня, давняя кишиневская вертикаль, не только уютная и антично-золотая. Она весьма требовательна к небесному началу в нас. Привычные, разношенные, почти уютные  ошибки становятся здесь вопиюще неудобными. Башня воспитывает, причем достаточно нетерпеливо, по-янски:  быстрее, ты же можешь быстрее! 

Стало быть, Моисей здесь очень даже потому.

Но в этой игре его всеизвестная история – ваятеля человеческой сущности, ее неукротимого побудителя и взращивателя, - повернулась менее известной стороной…

Моисей не вошел в Землю Обетованную, куда столько лет вел свой народ.

Почему?

Не будем сейчас затрагивать «букву текста», хотя очень тянет затронуть.  Остановимся на том, что такие ключевые моменты нашего мифологического жизненного  опыта, как моисеевы приключения, все равно нуждаются в постоянной трактовке и осмыслении.

Спектакль и оказался трактовкой.

Главный герой импровизации – стареющий рок-музыкант, кумир  минимум двух поколений… Все происходит в странном месте - то ли культовый подвал, то ли ресторанчик на башне, возможно, тоже культовый – как известно, игрывали рок-музыканты в ресторанах… Сюда стягиваются люди, странные и незнакомые друг с другом. Но кое-что объединяет их. Они несчастны.

И еще – они винят в этом его, переставшего петь музыканта, бывшего вождя, гуру, врачевателя кармы. Они пытаются – каждый по-своему – навязать ему то покаяние, то подвиг, то экзорсизм. И наконец после глубокой откровенной паузы этот лидер-дезертир говорит им: «Дальше я с вами не пойду».

И садится в сторонке. Его нет. Он никого сюда не звал. Пусть сами выпутываются.

Что же дальше? Они плачут, пытаются найти какую-то поддержку друг в друге, разочаровываются, танцуют (главный герой на четвереньках добирается до магнитофона, чтобы «подкинуть» им музыку; исподтишка заботится о своей пастве)…

А потом расходятся. Нехотя. В финале две девушки демонстративно сливаются в любовную пару, словно устраивают провокацию,чтобы  учитель нарушил свой нейтралитет. Но пара распадается. И девушка, которая называет это место своим домом,  куда она наконец-то вернулась, спрашивает: «Значит, дома никогда не бывает, как раньше?»

Они делают все не так. И все же происходит то, что должно быть.

Они начинают двигаться неправильно, почти катастрофично, однако – самостоятельно…

Вот такая трактовка Моисеевой истории. К чему бы? Это я у Башни спрашиваю! Что ты, собственно, имела в виду?

Видимо,  вот что.

Вы, наверное, заметили, что мы проходим сквозь очень странный морок – умирания культуры, искусства, духовных процессов. И это после ХХ века с его великими достижениями духа и страшным опытом «расчеловечивания»… Вам ничего здесь не кажется странным, как говорят в американских боевиках?

Только не надо валить все на зебру. При современных темпах жизни для весьма убедительной черной полосы в культуре  вполне хватило бы десяти лет. Ну, двадцати! А мы, если взять в целом, загибаемся таким манером уже больше тридцатника. И потом, зачем тогда нужны достижения, если после них всем хреново?

Где результат, где развитие, где смысл?

Я тут подумала, что, возможно, Башня говорила с нами об этом. Да, взлет был. А дальше – пожалуйста, сами. И если нет вот этого самостоятельного движения, если в новом пространстве не живут, оно закрывается. Искусство, культура, философия существуют не как оторванный от реальности «высокий» процесс, они существуют  ради нашего преображения. Когда высокое не превращается в нас, оно исчезает.

Высокое – это на самом деле мы. И оно опять вернется через нас. Необъяснимо и неожиданно.  Я могу подарить Канту еще одну штуку, достойную изумления. У него их было всего две – звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас, а я предлагаю изумляться еще и эстетическому чувству. Потому что сейчас сплошь и рядом сталкиваюсь с тем, что оно растет без полива и ухода, растет в людях, которые никогда и ничего не знали о достижениях прошлого.

В какой-то момент нас нужно оставить без лидера. Потому что, если каждый из нас не лидер, значит, лидер бесполезен. В какой-то момент исчезает искусство. Потому что, если мы не искусство, то оно бесполезно.

«Дальше я с вами не пойду».

Все это окликает во мне опыт утрат. 

Когда умер Михаил Греку, ему было 82 года. Сверкал апрельский ветер, крытый ковром грузовик с гробом плыл по улицам, и ветер разбрасывал нарциссы, как будто дарил. После похорон во дворе Союза художников накрыли столы. Они тонули в высокой, по пояс, траве. Разве она могла там быть?.. Явно, как объятие, чувствовалось, насколько прочно и надежно нас объединял и вел этот старик, независимо от того, насколько близко мы его знали.  Я жадно впитывала и запомнила как самый поразительный сон растерянность, которая озаряла  молодых, полных сил людей.  Чтобы прояснить все до конца, пошел дождь,  он веял, старательно не попадая на плацинды и лук, слегка прикасаясь к вину. Все остались за столом, укрывшись с головой куртками, по двое и по трое, смотрели наружу, прижимаясь друг к другу, как дети, которые не успели вернуться домой. И эта священная растерянность горела во всех, делая лица прозрачными.

Когда умерла Ада Зевина, ей было 87. Если Греку объединял и вел, то она взывала к максимуму нашего благородства, нашей силы, нашей готовности жить и создавать. Ее объятие было более строгим. Более побуждающим. Возможно, потому, что она больше беспокоилась о нас… Такой инь-ян парадокс. Настойчивая мать. Мудро настойчивая. Он просто брал нас с собой, а она каждого старалась вывести к нему самому.  Причем, как никто, умела читать лица. Только такой портретист может быть таким педагогом.

Он был архангел, она – королева. Он приближал небо, она совершенствовала землю.

Мы должны были принять то, что они делали, в себя. Преобразить в себя их силу, их величие. Так говорит Башня.

И когда ушли Андрей Тарковский, Федерико Феллини, Ингмар Бергман, Микеланджело Антониони – эти двое совсем недавно...   Все гении, которые жили с нами в одно время.

Не обязательно в одно…

Паола Дмитриевна Волкова,  блистательный искусствовед, требовала от нас, чтобы мы рассказывали ей не хронологию и специфику творчества  Леонардо или Ренуара, но  то, что они чувствовали, когда писали  вот этот шедевр. Что их к нему привело. Она требовала, чтобы мы ощущали свою родственную, молекулярную  связь со всей мировой культурой.  Если учесть, что жизнь произшла из некоего великого общего У-Цзи и с тех пор ни на миг не прерывалась, в этом требовании не было ничего невыполнимого.

Каждый равен миру, и все не напрасно.

Моисей должен был отпустить их. Он слишком долго их вел.

А нам нужно как можно скорее понять, что нашу жизнь никто, кроме нас, не построит.

Потому что именно в этот момент начинается жизнь.

Лена К.

Далее...