ЧЕГО МЫ ЖДЕМ?
Чего можно ждать на вокзале, кроме поезда? Чего мы вообще ждем в своей жизни, если заглянуть поглубже? Счастья? Его нельзя ждать, оно всегда с нами. Так же как все светлое, что откликается на слово «Бог». Знаменитое «Когда придет Годо» знаменитого Беккета - это ведь шутка. Вы же не думаете, что гений абсурда говорил всерьез? Никогда не придет Годо, потому что Он всегда здесь, потому что Он – это мы и наоборот. Но ведь мы ждем, и ждем постоянно. Причем чего-то настоящего. Чего же? Изменения? Чуда - не как доказательства, а как очередного импульса, реплики в диалоге, которую нельзя же пропустить. Жизнь – это ведь непрерывное преображение реальности. Ждем очередного взмаха ее крыльев?
Тогда следующий вопрос: а мы готовы принять то, чего ждем? Пожалуй, остальные вопросы и ответы нам предстоит услышать в игре.
Какая история посетит нас в спектакле на Кишиневском Вокзале, мы еще не знаем, поскольку это будет Большая импровизация. Ни текста, ни сюжета актеры не знают заранее. Все приходит во время игры. Именно приходит. Умный и добрый философ Виктор Франкл говорил: «Смысл не придумывают, а обнаруживают».
Есть только некоторые отправные точки; они подсказаны самим местом игры и могут пригодиться ожидающим на вокзале. Это музыка Грига, в которой звучит чарующая нота томления и надежды. Это сочувственно-ласковая песенка «Битлз». И две реплики из великого и ужасного, как волшебник страны Оз, текста Гете. Всего две фразы из романа «Избирательное сродство», которые будет вплетены в ткань спонтанного текста. В искусстве часть равна целому. Достаточно взять несколько слов из текста, и ты прикасаешься к его сущности. А сущность Гете так же разомкнута, как пространство вокзала, сквозь которое накопленный Кишиневом опыт течет и разносится по самым разным дорогам и ветвям.
- С чего бы нам начать, чтобы скорее добраться до сущности?
- Если мне будет позволено
БЫТЬ ВМЕСТЕ И НАБЛЮДАТЬ ЧУДЕСА
«Большая импровизация» – максимальный контакт с неизвестным: и сюжет, и текст актеры находят во время игры. И вместе со зрителями наблюдают, какая именно история посетит нас. Истории сменяют друг друга, переплетаются, их различаешь в движениях, в словах; их угадываешь – собственно, так же, как в жизни. Основной вопрос театра – что происходит сейчас на самом деле?
После игры все обмениваются впечатлениями, и тогда историй становится еще больше, потому что каждый видит свое.
Наш театр разрабатывает
Как правило, при открытом общении с реальностью игра получается весьма необычной. Это естественно, потому что жизнь – штука необычная, и она терпеливо учит нас языку своих тайн.
Такой театр – исполнение давней и жадной мечты: быть вместе и наблюдать чудеса. Игра может возникнуть без костюмов, реквизита и декораций, на любой площадке; только актеры и пространство. Ведь всегда есть все… Из которого и рождается остальное.
О ХРАБРОСТИ КАК НЕОТРАЗИМОМ УТЕШЕНИИ
Именно принцип диалога с реальностью определяет все, на первый взгляд, экстравагантные действия нашего театра. Мы вовлекаем в общение великих авторов, кишиневское пространство, зрителей. Каждая новая точка игры – это новый собеседник; в диалоге с пространством открывается множество необходимых и светлых тайн. Например, библиотека – это Борхес, который, как известно, был долгое время директором и душой Национальной библиотеки Аргентины. Когда его окончательно настигла слепота, все книги мира, написанные и ненаписанные, оказались в нем. Он и сейчас хранит эту библиотеку.
Борхес – это Аргентина и вскормленная ею творческая свобода в литературе ХХ века.
Борхес - это танго. Написал же он «Историю танго» на трех страницах, текст, по трепетности и продолжительности равный танцу.
«Любовную дуэль в основе танго разглядит каждый, иное дело – уличная схватка. Между тем обе они – лишь разные формы или проявления одного порыва… В одном из диалогов Оскара Уайльда говорится, что музыка дарит нам наше собственное прошлое, о котором мы до этой минуты не подозревали, заставляя сожалеть об утратах, которых не было, и проступках, в которых не повинны. О себе могу сказать, что не в силах слушать «Марну» или «Дон Хуана», во всех подробностях не вспоминая апокрифическое прошлое с его невозмутимостью и страстью, в котором я сам бросаю вызов и сражаюсь с неведомым противником, чтобы без единого слова пасть в безвестной ножевой схватке».
По Борхесу танго – это воспоминание (а точнее, напоминание) о храбрости. О безрассудной отваге одиночки. Собственно, именно такая безусловная храбрость необходима человеку, чтобы остаться собой не только в бою, но и в любви.
Влюбленный Борхес, и раскрывая, и ревниво храня тайну танго, пренебрежительно именует его «воображаемым утешением». Не будем поддаваться на этот невинный обман! Танго - не воображаемое утешение, а всего лишь неожиданное, внезапное, как нападение; это утешение, которое всегда застает нас врасплох.
СОЛО ЕДИНОРОГА В САДУ
Итак, новый игровой диалог с цветущим садом. Цветение – это всегда возможность обрадоваться совершенству, принять его – или ускользнуть от объятия. Если каждое явление красоты изменяет реальность, значит, с каждым цветением мир становится ближе к себе. Мы можем путешествовать с ним вместе.
Куда же зовет нас цветение этой весной? Оно различимо окликает несколько пространств. Вряд ли это случайно… Ограненная радугой прозрачность средневековья, и в этом кристалле – два острова. Япония, где цветущее дерево стало дверью в бесконечность. Франция, где май был равнозначен любви, а любовь – высшему началу.
И на Востоке, и на Западе цветение – это явленность тайны. Один человек выразился лучше: тайна явленности. Это сказал поэту Рильке его персонаж - Мальте Лауридс Бригге, влюбленный в красоту мира, а стало быть, и в старинные французские гобелены «Дама с Единорогом».
И все это значит, что в кишиневском саду прозвучат реплики на японском и французском (роскошное переплетение инь-ян), и несколько тактов из прозы Рильке, и еще там будет танцевать Единорог, который и на Востоке, и на Западе – образ цельности, сочетание всех начал, явление сущности мира. А значит, он на стороне цветения. Что еще произойдет, мы, право же, не знаем: в импровизации и текст, и сюжет спектакля актеры находят во время игры. Но одним из ее лейтмотивов пусть будет с легкой руки Мальте Лауридса Бригге – тайна явленности, которая так прихотливо и прочно переплелась этой весной с цветением, что уже не разберешь, где чья ветвь.
БОЛЬШАЯ ИМПРОВИЗАЦИЯ С ПАВЛИНОМ
Мы продолжаем диалог с прозой Томаса Манна, великого рассказчика ХХ века. Будем импровизировать вокруг его романа «Волшебная гора». В спектакле участвуют фрагменты текста и главный лейтмотив книги, остальные реплики и линии сюжета мы – актеры и зрители – угадываем и находим во время игры. Ритуально-драматические импровизации по Манну уже происходили в кишиневской шахте зимой 2009 года, затем – в подвале «Нескучного двора» этой весной, и вот теперь – в ощутимых объятиях пространства, которое обычно называют классической сценой.
«Волшебная гора» – это печальная и нежная средневековая баллада о рыцаре по имени Тангейзер, которого полюбила Венера, а он не осмелился ответить на ее чувство. Томас Манн, которому, ясное дело, не все равно, заботливо создает в нашем времени другой вариант: его Ганс Касторп поехал ненадолго в высокогорный санаторий – брата навестить, обрел там ускользающую, странную, но настоящую любовь и навсегда изменил свою жизнь. Чтобы не сказать «изменил своей жизни», безусловно полезной и понятной, которая осталась там, внизу, на равнине.
А еще «Волшебная гора» – это название алхимического сосуда для преображения тонкой и драгоценной материи человеческой души (ведь именно этим занималась настоящая алхимия). Магическая герметичность, максимальное сжатие и максимальное освобождение, лестница в небо из-под земли.
Какой лейтмотив мы извлекли из этого для своей игры? Погружение вглубь драматической ситуации, неожиданное обретение света… Да, так бывает в жизни. Но это еще не все. Манн снова предлагает неожиданный поворот.
Следующий цикл преображающей «возгонки» начинается не с достигнутой ступени, а с нуля. После всех откровений Ганс Касторп попадает в безжалостные лопасти первой мировой войны. Как будто ничего и не было обретено, найдено, раскрыто. Да, так тоже бывает в жизни. Но мы все-таки помним, что цветение духа оставляет след. Что все не напрасно. Что любовь, усилия и радость не тщетны. Даже когда люди не видят и не знают, что свет душевных изменений сохраняется, на самом деле они видят и знают. Причем это знание часто выражается так же парадоксально, как сделал Манн – одной-единственной фразой, которую можно и не расслышать в ужасной сцене штыковой атаки, хотя это последняя фраза и самый настоящий финал, отчасти потому, что после нее говорить уже нечего: «А из этого всемирного пира смерти, из грозного пожарища войны, родится ли из них когда–нибудь любовь?»
Как именно эта история раскроется в игре, как воплотятся линии «Волшебной горы» на сей раз – пока неизвестно. С неизвестным мы как раз и намерены встретиться. А вы?
Кое-что еще мы знаем заранее: когда стремишься к открытому контакту с реальностью, художественная форма становится очень необычной, даже если кажется обыкновенной. И вполне естественной – при всей своей необычности.
Тут меня спрашивают насчет павлина. Ну да, будет павлин. Но вы все-таки учтите, что «Хвост павлина» – одна из стадий алхимического процесса, раскрытие мира во всем его божественном разнообразии… А павлин будет, конечно.
ПРИКОСНОВЕНИЕ К СЦЕНЕ
В этом проекте мы задаем вопрос: «Что такое классическая сцена? Как прикоснуться к ее метафизической сущности?». Причем рассматриваем сцену как феномен, тем более, что для нашего театра она не является традиционным местом игры.
К сожалению, существует устойчивая трактовка сцены как пространства для создания иллюзий. На самом деле она – случайно обретенный в усталом 18 веке алхимический инструмент, открытие, сделанное, вероятно, вслепую, которое еще предстоит освоить по-настоящему.
Как настойчив этот алхимический лейтмотив! Ничего не поделаешь. У алхимии, искусства и жизни есть общая тайна: когда изменяется состояние человека, изменяется состояние мира. Что внутри, то и снаружи. Что внизу, то и наверху. И театр – одна из форм преображения реальности через себя самого. Возможность максимальных изменений. Герметическое (то есть замкнутое и преображающее) пространство сцены заботливо собирает все лучи игры и фокусирует их в центре. Если бы там в воздухе висела свеча, она должна была бы зажечься. Сцена – магическая комната в комнате – концентрирует, сжимает происходящее до максимума и очищения. Заметим, что воспитующая герметика – главный принцип и манновской «Волшебной горы».
Само возникновение классической сцены – результат естественного гармонизирующего процесса: от разомкнутого, янского, ритуального пространства античного и площадного театра был сделан необходимый дополняющий шаг к иньскому, камерному, внутреннему. Есть еще один важный момент: внутреннее равнозначно индивидуальному. Сцена – крупный план, путешествие вглубь человеческой индивидуальности, что, кстати, было главной художественной темой ХХ века.
Кроме того, сцена удобна и отлажена для создания самых разных миров и для наблюдения за их тончайшими нюансами. Это реторта, позволяющая создавать и наблюдать процессы в чистом виде. И сущность зала – не в том, чтобы отделить зрителей от происходящего, а наоборот: обеспечить всем возможность видеть все, не упустить ни одного луча игры, то есть участвовать опять же максимально (и никуда от этого слова не денешься).
А значит, отпадает категорическая необходимость «скрывать» сцену, можно создавать на ней то, что нужно, нисколько не опасаясь ее волшебного присутствия.
Мы практикуем давно известный принцип минимализма в сценографии и костюмах. Намека, крупицы вещества должно быть достаточно для преображения пространства. Этот принцип можно перенести на сцену. Прозрачность, текучесть, непредсказуемость происходящего. Какие темы нас посетят? Как и что будет усилено камерной герметикой театра?
Давайте-ка начнем с того, что зрители, прежде чем сесть на свое место в зале, пройдут по сцене. Увидят реквизит, декорацию, убедятся, что все настоящее, все дышит.
Мы очень надеемся, что наше общее прикосновение к сцене наряду с многими другими любящими прикосновениями поможет ей избавиться от печати иллюзорности, печати, которая одинаково разрушает искусство и жизнь.
Далее...
