ПРИ ПОДДЕРЖКЕ ДЕПАРТАМЕНТА КУЛЬТУРЫ ПРИМЭРИИ КИШИНЕВА.
ДНЕВНИК КАРНАВАЛЬНЫХ ЧУДЕС. КИШИНЕВСКОЕ ЛЕТО 2010
Режиссеры:
Владимир Шиманский, Елена Кушнир
Научные консультанты:
Кирилл Разлогов, профессор, доктор искусствоведения, директор Российского института культурологии
Жозефина Кушнир, доктор филологии, научный сотрудник АН Молдовы
Актеры:
Анжела Енаки, Наталия Журминская, Юлия Пынзарь, Сергей Вранчан, Рамин Мазур, Владимир Шиманский (Студия театральной импровизации), Юрие Попа(театр Satiricus), Михаил Толоконников (акробатические импровизации)
Музыка:
Руслан Чоту и группа «Йод-Актив»
Игорь Дынга и группа «Cuibul»
а также: Владимир Алешичев (аккордеон), Сергей Клименко (ударные)
Костюмы - при участии стилиста Александры Андранович
Играют зрители:
Мария Гурская, Ирина Юркина, Наталья Тырновецкая, Марьяна Постикэ, Ирина Наседкина, Ирина Сербина, Наталья Комарова, Марина Бадия, Наталья, Алла и Юра Кравчук, Андрей Шиманский, Виктор Демченко
Так вот: после «Кишиневского Лета» мы всю осень собирали карнавальный урожай. С каждым годом все больше плодов. Они теперь здесь. Не хватает только ваших откликов на этот Дневник и на цикл фотографий в «Галерее».
На самом деле текст всегда является чем-то еще. Вы замечали? Он может быть порывом к истине или гобеленом, лабиринтом или садом, особой прозрачностью воздуха, в которой исчезает зло. Он может быть ослепительной красотой Космоса, просвечивающей сквозь потертый сизый деревенский зонтик Эммы Бовари. Или незабываемым теплом человеческого тела, солнечным током, который льется сквозь время и живет в складках бесценных тканей, обнимающих Одетту Сван. Текст может быть улыбкой Иосифа Прекрасного, которая ничто без его взгляда, без ласковой ночи глаз, унаследованной от матери, и стало быть, эта улыбка в какой-то мере упраздняет смерть, не говоря уже об остальных головокружительных последствиях.
А если так, пусть наш Дневник превратится в благодарность. Хотя бы в попытку благодарности: ведь этому чувству непросто отдаться в полной мере. Почему, собственно?.. >>читать дальше>>
14 АВГУСТА. СНИЗУ ВВЕРХ. ЛЕСТНИЦА-ДЕРЕВО.
Чудо первое. Все по-другому
Нет, не так по-другому, как было в прошлом году, а как еще не было!
Что верно, то верно: и раньше во время карнавалов мы попадали в совсем другое пространство Кишинева. Оно никогда не переставало нас удивлять. Сперва - мягкой общительностью и все ярче проступающей световой выстроенностью (2007 и 2008 годы). Потом – световым потоком невероятной силы, океанским приливом золотой энергии, так что трудно было удержаться на ногах («Кишиневское Лето 2009»). Чтобы обрести равновесие, пришлось собраться через несколько дней после игры и всем вместе выяснить, куда же нам все это девать. Оказалось, что энергия была направлена по вектору исполнения желаний, на самый срочный шаг по лучу предназначения. Нужно было услышать, чего именно сейчас больше всего хочешь, войти в контакт с самым актуальным своим волевым импульсом – и принять помощь в его осуществлении.
Мы наивно полагали, что в этому году будет то же самое. Примерно.
Но дело в том, что диалог с пространством действительно существует. Некто Виктор Франкл, он же – четвертая венская школа, говорил, что смыслы обнаруживаются, а не придумываются. Вот именно. И Михал Михалыч (Бахтин) не выдумал принцип открытого диалога с релаьностью, а обнаружил. И мы тоже Бахтина не выдумали, а обнаружили. И в результате обнаружилось вот что.
Мы, повторяю, ожидали той самой океанской волны. А ее уже не было. Вместо этого мы оказались в совершено другом доме – пространстве, лишенном привычной кишиневской камерности, сжатости. Ну совсем другой масштаб пространства. Как будто прошлогодняя волна снесла какие-то давнишние ограничения – и в нас, и вокруг нас, в городском пейзаже на уровне тонкой реальности. Привычная инерция среды незаметно исчезла. Хочешь создавать? Создавай. Нет препятствий для реализации творческой энергии. Спокойное, обширное ожидание. Идеальное поле.
О милой замкнутости привычного Кишинева, о его комнатных, иньских энергетических масштабах даже вспомнить было сложновато. А ведь я долгие годы принимала эту камерность за единственный облик города. Пыталась ее полюбить. И чуть только удалось, как она, значит, исчезла. Ну и ну. В ней, видите ли, раскрылось другое пространство. Она его выносила и, наконец, родила.
Это оказалось пространство, где возможно все, что любовь.
Собственно, чему тут удивляться? Все правильно. Классика, блин. Карнавальная энергия и вообще стремится к цельности, к раскрытию всех уровней сущности человека. В прошлом году она начала с самого простого, близкого, осуществимого: весь год карнавал помогал нам быть собой. А сейчас его энергия наполнила каналы, отвечающие за структурирование не только собственной жизни, но мира. За воплощенность необходимого и настоящего. Открыла дорогу для преображения пространства, для создания новых, неожиданных, необходимых форм и структур. Весьма последовательно.
Нам это доверили. Не поскупилиись.
Вот интересно, что будет следующим летом?
Пространство звучало, как раковина. Шептало о многом. Допускало самое заветное.
Конечно, мы растерялись. Это еще мягко сказано. И растерянно двинулись навстречу новому городу. А что было делать?
Через полмесяца, немного отдышавшись, мы прикинули, и получилось, что Кишинев принял максимальный уровень прошлогодней игры как исходный уровень этого года. При том, что мы именно эту прошлогоднюю точку отсчета как-то не отследили.
То есть город кропотливо выстраивает из наших движений некий фон, энергетический грунт, карнавальную почву под ногами, которая отменно держит из года в год. И есть возможность усиливать процесс.
На Кишинев можно опираться. Наконец-то можно опираться как на помощника в самых решительных попытках жить.
Он ждет действий, в которых может участвовать его новый масштаб. Янская, активная энергия города проснулась, но она несет замечательный и драгоценный оттенок иньской мягкости. В городе начала раскрываться гармония инь и ян, которой так много в молдавской пироде. Карнавал ведь и пришел оттуда, из сельских глубин. Неважно, что здесь он принял утонченно-театральную форму – важна суть. Наработанный гармонизирующий импульс перетекает из природного уровня в городской, из биологического – в духовный. Медленно растет мост симпатии, связи между селом и городом. Из чего же это у нас мост? В Японии для встречи влюбленных созвездий – Волопаса и Ткачихи – его составляют сороки, а у нас кто поженит село и город? Стрекозы, может быть? Ну, как бы там ни было, радуга всегда под рукой.
Итак, была разомкнутость в присутствии глубины и скорость в присутствии покоя. Опять классика: скорость – городское понятие. Но это должна быть не суета, а скорость духа, янский экспресс. Теперь можно увеличивать обороты. Если, конечно, удастся не забывать о главном. А иначе пространство опять задернется привычными стенами не большого и не маленького города. Все равно родного. В чем, Господи, в чем?..
Можно изменить очень многое. Каждый знает, что он хочет изменить. Что ему хотелось бы подарить миру. Даже если это кажется невозможным, город на нашей стороне, просто потому, что мы его попросили.
Диалог с пространством в наших широтах наладить нелегко. Спонтанно это здесь не происходит, и в результате мы многое знаем. К примеру, насколько такое общение необходимо. Еще мы знаем, что его можно вырастить, даже если почти невозможно. Этот опыт, прошу заметить, полезен не только для нашего города. А проявился здесь.
Чудо второе. Неожиданная красота
Считается, что храбрость необходима в испытаниях. А как насчет счастья? Причислить, что ли, и его к испытаниям для полной ясности? И красоту заодно? Ведь нужна же храбрость, когда происходит что-то очень хорошее. Просто чтобы не ждать, когда оно закончится.
Как давно хотелось, чтобы в самых простых движениях раскрывалась и раскрывалась неожиданная красота человека и мира! И чтобы это оказалось возможным даже в масштабах улицы.
Вот и оказалось.
Видимо, открытое пространство размывает лишь неточные вещи. Наполненное внутренней силой движение, пусть даже не очень активное внешне, не самое громкое, улица подхватывает, усиливает, распространяет. Тонкие движения становятся чудесным образом слышны в уличном воздухе. Множатся, как отражения в невидимых зеркалах, бережно передающих другу другу хрупкую драгоценность жеста. И начинаешь медленно понимать силу тонкости и тишины, необходимость, органичность, желанность этого - везде.
Красота, которая раскрывалась этим «Кишиневским Летом», имела долгожданный отзвук глубины. Или была глубиной, что в контексте здешнего просветленного инь вполне ожидаемо.
Действия были наполнены, а пространство – свободно.
Мягкое, неакцентированно-точное выражение лица актера вдруг пробуждало новый объем ощущений, в том числе воспоминаний, которых не было раньше, потому что этого объема раньше не было.
Чудо третье. Тулуз-Лотрек off-line
«Кажется, я уже писал тебе об этом… Или не писал? Какое удивительное и роскошное зрелище – свет! Когда говоришь «свет», вспоминается именно летний, щедро создающий свои собственные листья и миры. Летом его много, невероятно много, по-настоящему много. И непонятно, как быть с таким обилием света и счастья. А что, если поверить ему? Но ведь тогда все изменится…»
Уже второй год карнавал начинается с этого: юноша на ходулях преследует девушку, читая вслух письмо о летнем свете, которое висит у нее на спине. Девушка традиционно, антично ускользает, и, ускользая, пытается обратить внимание преследователя на более важный объект, чем шепот букв. Ведь, собственно, истиной является она. Но бедняга видит в ней лишь носительницу некоего откровения. Он дочитывает письмо и, просветленный, убегает, держа ходули в руках и взмахивая ими, словно крыльями.
Бесстрашная трепетность, с которой ускользала Анжела; ее немые взгляды-реплики, понятные всем, кроме адресата; ее прозрачный, но нерушимый покой, который таки уцелел после возвышенного бегства чтеца.
На летнем бульваре с экспрессивным рисунком теней в стиле Тулуз-Лотрека эта сценка выглядела чересчур естественно, словно такие ситуации между мужчиной и женщиной обычно происходят именно здесь.
Допускаю, что тени подсказали актерам рисунок игры. А на дальней скамейке расположился сам Тулуз-Лотрек, жадно вспоминая бессмертные движения танцоров в мимолетных парижских кафе и оглушительную пластику старого цирка. Сюжет с письмом был, несомненно, лотрековский, но необычный. Решительно дополненый прозрачностью, которая вообще-то у Лотрека пробивается всегда. Не иначе как у него начался кишиневский период.
Чудо четвертое. Возможность повторений
Так вот, о ритуалах, которые не желают с нами расставаться. Когда «Кишиневское Лето» только начиналось, нас очень беспокоил вопрос, нужно ли повторять карнавальные ритуалы. Ведь по традиции ритуал – вещь повторяющаяся! Но смысла в этом не ощущалось. Потом возникло столько вопросов, что мы и думать забыли о повторяемости. А в этом году пришел ответ. Одни ритуалы хочется повторять, без них мы не смогли бы выстроить игру, а другие не хочется. Таким непредсказуемым образом в наш процесс вернулась повторяемость ритуала. Нет в ней никакой механистичности, это просто возможность проработки темы. Если тема глубока, а ритуалы точны, они повторяются, пока не раскроется новая глубина, требующая новых риуталов. Смешно, что сейчас мы чувствуем себя в этой древней стихии цикличности уютно и осмысленно.
Чудо пятое. Крик
Прежде чем издать Крик Счастья, с которого начиналось шествие, Шим сыграл маленький драматический моноспектакль.
Мягко улыбаясь, его персонаж оглядывал публику. Этот человек уже понял, что утратил равновесие, но причина так серьезна, что он даже не согнал с лица улыбку – все равно непонятно, как реагировать на то, что разворачивается сейчас в его жизни. Вдруг неожиданно и точно он переходит в пространство ритуального крика радости, и это безоглядное движение оказывается единственным возможным. Звук лился, как река, и не заканчивался, пока не нашел свой финал – тоже мягко и тоже неожиданно, что не всегда удается звуку.
Кстати о криках: вроде бы они начинают получаться. У нас ведь особые крики. Мы бережно их разрабатывали, и чем сложнее оказывалась эта задача, тем большего мы ждали от ее разрешения.
Крик – всегда передача информации, но не только бытовой и не только эмоциональной. В театре, в карнавале крики может рассказывать истории, развивать темы. Это повествовательный крик.
Мы старательно искали грань между криком и пением. Главное отличие – скорость: возможность крика возникает и исчезает мгновенно, ему нужно следовать быстрее и так же быстро выходить на максимум громкости, объема. В нескольких криках можно высказать очень многое, причем тонко, неиллюстративно. Крик способен быть даже намеком.
С криками в этом году возникла та же путаница, что со зрительской игрой на прошлом карнавале. Тогда границы актерских ритуалов размывались неутомимым и активным действием вокруг. Мы боялись остановить людей, чтобы не прервать их игровой импульс. А нужно было просто предложить им посмотреть игру, то есть перейти от одной формы участия к другой, что они этим летом и делали с неизменным удовольствием.
Но едва актеры начинали во время шествия работать голосом, зрители усердно подхватывали и, не имея навыка в этом отчаянно сложном деле, невольно сбивали процесс. Когда они уставали, нам удавалось выстроить звучание. Несколько человек даже уловили принцип крика – что примечательно, с ходу, без тренировок.
Из этой ситуации есть, конечно, выход – пугающе простой. Надо разработать вариант базисного, доступного всем крика, показать его нашим великолепным зрителям перед началом игры и чуток их потренировать. Уговор таков: когда возникают крики, публика сначала слушает основное звучание, а потом бережно создает звуковой фон. Будущим «Кишиневским летом» так и сделаем.
Чудо шестое. Монада
Когда шествие двигалось к Турецкому фонтану, на камне рядышком стояли две одинаковые пары детских туфель, красная и белая. Я попросила, чтобы их сфотографировали, и несколько человек вскинули камеры. Когда мы шли обратно, туфель не было. И фотографий ни у кого я не нашла.
Чудо седьмое. Говорящий Фонтан
Наконец-то нам ответил Турецкий фонтан! Причем говорил не по-турецки.
Это одна из неразличимых точек опоры Кишинева. Прозрачная точка отсчета и даже рождения. Каменная кладка у подножия холма, на котором стоит Мазаракиевская церковь. Раньше из нее струились 30 источников, и отсюда вверх, в город ползли телеги водовозов. Сейчас – растет непотревоженная козами трава: слишком близко автотрасса. И в этой пыльной траве, под каменной стеной, на кромке ревущей дороги вдруг раскрылась удивительная, улыбчивая, гостеприимная тишина. Покинуть ее было невозможно. Настоящее место у источника, тенистое и свежее, до краев наполненное влагой нетороливого, непредсказуемого, прозрачного общения.
Мы долго впитывали эту влагу посреди жары, молча, в траве. Кажется, за время нашего привала она успела немного подрасти.
Чудо восьмое. Внутри и снаружи, или Флорентийское эхо
Карнавал – одновременно очень тонкий и очень открытый процесс. В этом году нам удавалось прислушиваться к изменениям пространства после игровых ритуалов. Ведь именно люди строят город – не только здания, но энергетическую структуру, причем каждый по-своему и непрерывно. Обычно мы не уделяем этому особого внимания, но праздник – как раз необычное время.
Было, конечно, опасение, что публике такой расклад покажется несколько странным, и все-таки что-то заставляло меня раз за разом провоцировтаь метафизическую экспозицию посреди улицы. После каждого сильного игрового момента я предлагала вслушаться: как изменился сейчас цвет пространства, его фактура, его скорость?
И раз за разом наши зрители – даже те, кто подошел буквально только что! – закрывали глаза и с искренним любопытством пускались в медитацию, непринужденно расположившись на асфальте, а потом охотно делились впечатлениями. От всего этого пространство изменялось еще глубже. Кроме того, слушание было поразительным зрелищем: спокойное, свободное состояние глубокого контакта с реальностью. Вместе, посреди города, на глубине искусства. Это было новое для нас всех и оглушительно полезное дополнение к жизненному опыту.
И с каждым разом все отчетливее во мне дрожал знакомый-презнакомый отзвук… В моменты слушания пространство сдвигалось в сторону интерьера. Внешнее и внутреннее соприкасались так близко, что граница между ними начинала таять. Город становился домом, а летний день – вечностю.
Это эхо прилетело не только из детства, но из Флоренции. В удивительной капелле Медичи фронтоны-надгробия с фигурами, изваянными Микельанджело, похожи на фасады домов. Они превращают внутреннее пространство знаменитого маленького храма в площадь. А его фасад напоминает окно или фрагмент роскошной мебели и, наоборот, превращает площадь Мадонны в комнату с настоящим итальянским небом вместо потолка.
Вот о чем напомнило дыхание кишиневского карнавала, в котором сливалось глубинное и уличное.
К вечеру первого дня этот намек дозрел и грохнулся с невидимой ветки под ноги актерам во время драматической игры.
Чудо девятое. Пейзаж с карриатидой
Конечно, река ждала нас. Мы третий год по-карнавальному ее навещаем. Теперь уже нельзя не приходить.
Первый подарок реке - золотой мяч. Натали должна была его отдать, перегнувшись назад через перила моста: бросить, прислушаться к ответу реки, убежать. Так она и сделала, то есть почти так: не убежала. Стояла и слушала реку, соединив руки над головой, словно карриатида, которая поддерживает небо. Несколько тактов длилась пауза: сначала мы ждали, что актриса уйдет, потом раздумывали (очень трудно сказать, о чем именно), а потом шествие двинулось мимо нее, но в совсем другом ритме, и это горизонтальное размеренное движение неуловимо превращало неподвижную точеную фигурку в часть пейзажа.
Чудо десятое. Три из двух
Я не видела, как плыл по реке золотой мяч. Но когда мы сошли с моста на берег и начали играть над стремительной веселой водой свои ритуалы, на фоне игры неторопиво проплыл… он самый. Уплывший отсюда минут десять назад. Я проморгалась и заподозрила, что кто-то под шумок преподнес реке наш второй мяч, вообще-то необходимый для другого ритуала. Оказалось, да, преподнесли. Ну, думаю, правильно, уж очень красиво получилось. Вроде бы это обычное дело: кто-нибудь постоянно дарит реке золотые мячи, и наш жест – один из многих, следование какому-то всеобщему, но малоизвестному кишиневскому ритуалу. Гордо смирившись с потерей реквизита (ведь для другого ритуала можно было взять и серебряный мяч!), я увидела на зеленой шкуре воды еще один золотой шар. Он важно следовал за первыми двумя.
Только через несколько минут я сообразила, что второй мяч выловили ниже по течению и заботливо пустили в реку снова. Эти несколько минут были незабываемой роскошью.
Ими неторопливое шествие шаров и завершилось. Между прочим, три золотых шара – символ Святого Николая, точнее – спасительных чудес, которые были его любимым занятием.
Чудо одиннадцатое. Опять монада
Двое, мальчик и девочка лет примерно десяти, мчались на укрощенных «взрослых» велосипедах вниз по берегу, прямо к воде, не обращая внимания ни на актеров, ни на зрителей. По общему мнению, остановились они только потому, что увидели одного из наших полицейских, с интересом наблюдавшего речные ритуалы.
Нечеловечески резко затормозив среди травы, юные всадники тоже вперились в действие. Когда игра с рекой закончилась, я снова увидела обоих: одинаковым жестом они облокотились на руль, погрузившись в суровые размышления. Облако милосердия и снисходительности все же ощутимо витало над ними. Я не удержалась от бестактного вопроса: «О чем задумались, молодые люди?». Мне правда очень хотелось узнать, о чем можно думать в столь нежном возрасте, в самые жаркие дни и часы августа, посмотрев, как на воде пишут тростинкой и засевают ее звоном таланок.
Грозно взглянув на меня, всадники одинаковым жестом ухватились за руль, нечеловечески быстро развернулись и унеслись. Это был исчерпывающий ответ. И, к счастью, положительный.
Чудо двенадцатое. Вечерняя прогулка
Когда вечереет, шествие становится другим: тихим и мягким, как глубокое озеро после ухода солнца.
В этот час мы шли по Эминеску, точнее – по одноименной улице, которая, кстати, обладает идеальной игровой акустикой. Без музыки, без текста, в полной тишине сплетались и расплетались неожиданные истории, внезапные моменты игры. Небо выдыхало сумерки, и в лицах играющих, наделяя их ослепительной мягкой прозрачностью, все ярче проступал внутренний свет. Они отдавали его, как дома отдают дневной жар прохладным летним вечером. Оказалось, что летнее сияние можно впитать, наполниться им и отпускать понемногу, научившись этому у самых разных вещей.
Люди двигались так, как им подсказывали линии пространства, этот диалог становился все свободнее, и вот началось что-то вроде драматической левитации. Актеры и зрители взлетали на ступени крылечек, прикасались к перилам и стенам, дома отзывались, включаясь в сложные и быстрые структуры взглядов, жестов, ожиданий.
Улица за несколько минут сумела выговорить все. Движения людей были подсказаны домами, а линии домов обновлены движениями.
Но лица... Когда человек открывается, этого уже не забудешь. Мне раньше только в снах удавалось ощутить одновременно покой и потрясение. Недаром же все свое долгое детство я преданно любила вечерние прогулки! Правда, они не превращались в левитацию. Хотя я могла что-то пропустить.
Чудо тринадцатое. Опять флорентийское эхо
Именно так мы и пришли к Львам. К исчезнувшему Гермесу, от которого не осталось ничего, кроме пятки на шаре, венчающем высокий портик, и аккуратно очерченного прозрачного зияния в небе. Гермес был грузноват, несмотря на крылатую профессию, и зияние бережно хранит его зрелую весомость. Мы пришли к Органному Залу, который был раньше Биржей и до сих пор не может избавиться от некоторой иронии по отношению к искусству, но всем на это наплевать.
Парадное крыльцо тоже исчезло на время, как раз на время нашей игры. Его скрыли за синими легкими стенами в целях ремонта. Но другое, малое крыльцо (вот не буду называть его задним, хотя звучит вполне по-карнавальному!) осталось. Оно действительно малое, особенно в сравнении с такими же огромными, как на парадном, окнами и Львами.
Мы сделали крыльцо еще меньше, выбрав одно его крыльцо, ну, крылышко, конкретно - левое (Лев приобрел размеры сфинкса и стал себя опасаться), которое превратили при помощи золотых тканей, факелов, плетеного стола и подушки в некое подобие уютной комнаты, рассадили зрителей на бордюрах вокруг этой крошечной площадки и стали играть Большую Летнюю Импровизацию на тему «Возможность счастья. Хрупкость счастья. Бесконечность счастья» (ну, то, что чувсвуешь летом).
И сразу вернулось заразительное эхо Флоренции. Сидя верхом на Льве, актеры заглядывали в огромное окно, как будто не снаружи внутрь, а изнутри наружу. Хвалили пейзаж. Делились впечатлениями о давно исчезнувшем озере, которое почему-то до сих пор виднеется в окне.
Судя по всему, эта странная компания проникла в дом, воспользовавшись мягкосердечием хозяина. Нет, на хозяина он мало похож. Возможно, он друг хозяев, которому они доверили на время роскошный особняк? Или сторож, забывший, что он всего лишь сторож? Или бродяга, который пришел сюда раньше других… Кто бы он ни был, сейчас ему не позавидуешь. «Послушайте, это не ваш дом!» - восклицает сторож, пытаясь образумить зарвавшисхся гостей.
Они не обращают на него внимания. Нстойчиво пытаются выяснить, кто из них был когда-нибудь счастлив. Пожалуй, никто. За неимением счастья начинают хвалиться несчастьями. И, кажется, воруют несчастья у сторожа. По крайней мере, он стремится доказать, что все это происходило с ним, а не с обворожительно-нахальным гостем.
Кстати, поначалу этот гость все пытался рассказать о своем каком-то мгновении радости, но остальные не позволили. Жалко им, что ли?..
Похоже, они все несчастны, эти люди. И в самой глухой точке всеобщего тупика сторож вдруг роняет удивительную фразу: «А знаете что? Оставайтесь-ка вы здесь». Он вдруг почуял какой-то смысл в своем ожидании, в огромности дома, в растерянности этих людей… которые словно и не слышат приглашения. Зачем же пришли?
Да не знают они. Или знают? И, может быть, заботятся не о себе?.. Неожиданно все принимают решение отправиться на прогулку к тому самому озеру, которое давно исчезло, но все еще видно в окне.
Тут у сторожа начинается последняя и грандиозная вспышка отчаяния. Ему кажется. что у него похитили все, даже возможность быть несчастным. Но это никого не впечатляет, и в конце концов его тоже уводят гулять к озеру. «А где озеро?» - спрашивает он напоследок. Ну просто, чтобы знать.
Мы впервые играли драматическую импровизацию на двух языках. Юрие Попа из театра «Satiricus» помог соединить две волны, звучащие в здешнем пространстве. Именно так, как в жизни, они и сплетались в игре, знакомое звучание покачивало ночь, как вода качает отражение луны или лодку. Этого я Юре никогда не забуду.
Чудеса о зрителях
(за общим номером четырнадцать)
Трон Лудовизи
Во-первых, их было пугающе мало. И во-вторых – на удивление много.
Нет, наоборот: во-первых, много, а во-вторых – мало.
И то, и другое – потому, что люди – я имею в виду всех людей – глубоко разбираются в сути вещей и в своих ощущениях. Реакции на это, правда, бывают у них очень разные. Но согласитесь, что реакции - уже второй вопрос.
Дело, собственно, вот в чем. Новое рождение настоящего карнавала – штука непростая. Он всегда был больше приключением, чем развлечением, теперь же и вовсе слился в одно целое с художественным процессом, а искусство сегодня – старательно искореняемый формат. Оно, блин, культивирует человеческую сущность вкупе с ее свободой и бесконечностью. Но это, извините, противоречит любым усилиям избавиться наконец от кантовского бормотания, что человек никогда не может быть средством. Очень даже может! Только не мешайте… К счастью, что-нибудь нам постоянно мешает превратить себя в средство.
Изначально карнавал с искусством лишь соприкасался. Он совпадал с ним по сути, как игровой прорыв к настоящему в человеке и мире, но по происхождению и в сознании людей был религиозным актом, традиционным ритуальным действием. Отсюда и массовость.
Постепенно суть карнавала утрачивалась. Отделить ее от традиционной формы, вернуть ей универсальность, осознать ее настоящую функцию и настоятельную необходимость для человека сумел лишь Бахтин – лет этак через сто после основательной смерти карнавала. Все это время карнавальная форма перекраивалась в развлекательно-коммерческий вариант, частично все же сохраняя уникальный первоимпульс и энергию.
То есть массовость мировых карнавалов сегодня опирается, с одной стороны, на традицию, а с другой - на развлекательность самого разного толка, и только с третьей, почти неосознаваемой – на извечное стремление к празднику.
А сущность карнавала нашла убежище в искусстве, которое переняло и воплотило великую смеховую культуру, блестяще ее осовременив.
Нынешний карнавал в его настоящем энергетическом и сущностном объеме может возродиться только через искусство, а значит – вместе с ним, поскольку сейчас уже искусство, в свою очередь, проходит хтоническую, подземную фазу, как солнце в мифологии, которое опускается под землю, чтобы вновь родиться и взойти.
Можно сказать, что возрождение карнавала подоспело очень вовремя для спасения искусства, или – что искусство начало возвращаться к метафизике как раз тогда, когда это необходимо для обновления карнавала.
Вот в таком пейзаже мы решили догнать и обогнать двух зайцев одновременно. Причем на чистом глазу. Мы питали легкомысленную уверенность в том, что уличность и необычность художественного акта поможет зрителям со скоростью светового луча преодолеть границы, которые сегодня отделяют искусство от аудитории. Ведь далеко не всегда эти границы в их сегодняшнем подавляющем объеме были, и будут они не всегда. И вообще, искусство уже помогло карнавалу выжить и подрасти в сложных условиях, теперь за ним должок.
Однако никто на наше вдохновенное фу-фу не повелся. Публика безошибочно расшифровала культурно-детективный сюжет, в который ее втягивают. Каждый стал неторопливо искать в нем свое место. И кто-то уже нашел. Вот что на самом деле удивительно.
Мы хотели совершить карнавальный прыжок по преодолению ложных границ, но карнавал ненавязчиво предложил нам
Опять и опять вспоминается мне трон Лудовизи (и ведь каждый раз по другому поводу!), удивительный античный камень, на котором две склоненные женщины бережно поднимают из воды доверчиво глядящую на них Афродиту. Движение и взгляд, текущие навстречу друг другу, при этом люди смотрят сверху, а богиня – снизу. Почти забытая бережность прикосновения как основа изначального космического акта.
Да, рождение. В том-то и дело. Это ошибка – полагать, что новые и актуальные вещи делать легко. Точнее, что они непременно и обязательно легко пойдут. Могут, конечно, всякое бывает. А вот если нет… Тогда уж точно начинаешь различать в ткани мироздания кое-какие интересные подробности.
Кишиневский собор Антонио Гауди
Сначала про тех зрителей. которых много. И, конечно, про них мало что получится сказать.
Два года подряд в Студию на карнавальные тренинги слетались удивительные люди, каких я никогда не видела в городе и не могла поэтому представить, что они вообще бывают. Карнавал безошибочно знакомил нас друг с другом, и некоторые из них оказались в актерском составе. Эти зрители охотно вступали в медитативный диалог с городом во время тренингов, находили для себя замечательные варианты костюма и ритуалов, углубленно репетировали и участвовали в игре, словно карнавал для них – самое привычное и естественное занятие. Они доверчиво (да, снова Лудовизи!) обосновались в структуре, которую мы еще не успели толком воплотить. Они дарили процессу незаменимый и незабываемый импульс роста, и, насколько мне известно, карнавал сумел отплатить добром за добро.
Это отчетливо напоминает ритуал, сопровождающий нас уже два года – Невидимый Собор. Он строится собравшимися неоторопиво и внимательно из невидимых фрагментов и веществ. Как Sagrada Familia Антонио Гауди: там архитектурная ткань, в которой сплетаются импульсы многих поколений, а здесь – структура пространства, которую бережно создают движения людей.
В этих карнавальных тренингах раскрылась одна удивительная возможность, которую мы и представить себе не могли, пока она сама нам не представилась.
Как известно, каждый человек создает и преображает реальность; художник отличается лишь тем, что в его инструментарий непременно входят произведения искусства. Но опыт художественного акта, игрового прорыва необходим каждому. Зрительский процесс, восприятие – это инь, однако для творческой гармонии в жизни каждому нужна и янская, художническая составляющая.
Для всех, кто это знает или чувствует, карнавал открывает возможность художественного акта. Возможность бескомпромиссного выхода на художественную задачу и ее разрешения. Пусть всего единожды в год, этого вполне достаточно, потому что искусство – очень глубокий процесс.
Конечно, зритель может стать
Борхес. Неизвестное завещание
А теперь – про тех, которых мало. И о них, по закону карнавального перевертыша, таки придется много говорить.
Давайте расскажу, как это выглядело.
Мы думали, что художническое участие зрителей – дело далекого будущего, а вот интерес публики к необычному городскому происшествию под названием карнавал нам виделся вполне естественным и достижимым.
Оказалось, все наоборот и вверх ногами, в точности по-карнавальному, ура.
Наши зрители ставили перед собой художественные задачи и спокойно, последовательно, неуклонно работали над ними, избавляясь от внутренних ограничений, которые этому мешали.
А когда мы все, актеры Студии и зрители-участники, приезжали на место игры, там не было ни одного человека.
И так два года подряд. При том, что карнавал привычно понимается как массовый праздник. То есть полная иллюзия очередной и окончательной смерти процесса вместо нового рождения.
В прошлом году, оказавшись в этой пустоте, мы приняли естественное решение – играть «для пространства», без публики. К счастью, шок и другие мелкие неприятности заставили нас задержаться на месте утреннего старта. Постепенно (минут через 40!) подтянулись люди, около 30 человек. Утреннее шествие неожиданно обрело свое карнавальное тело. А во время дневной игры подключились дети, и стало нас еще больше.
Примечательно, что, несмотря на опоздание, настрой у публики был просто чудесный. Самые настоящие карнавальные зрители свалились на нашу голову из этой изначальной пустоты. Тогда, в 2009-м году, мы вздохнули с облегчением и подумали, что этот барьер позади.
А через год все повторилось с удивительной настойчивостью дважды, поскольку играли мы два дня подряд. Тот же алгоритм: сначала никого, через полчаса – 3 человека, через 40 минут – 30 человек и – шествие!
В первый день, подождав минут 20, я созвала актеров и зрителей-участников в круг и предложила посмеяться над тем, что происходит. Мы еще рта не успели раскрыть, как внутрь нашего круга ворвалась очаровательная запыхавшаяся девушка и прощебетала: «Здравствуйте!» Тупо глядя на нее, я на всякий случай объявила: «Это первая ласточка». И действительно, потом неторопливо подтянулись остальные 29 человек.
Во второй день мы уже в круги не собирались, а просто ждали полчаса, как на вокзале, повергая в изумление полицию, и все повторилось. Только Первая Ласточка на этот раз явилась далеко не первой и в умопомрачительном карнавальном костюме.
Ситуация казалась необъяснимой. Знакомые менеджеры полагали, что мы ленились собирать публику. Я дробно и подробно перечисляла наши действия, и коллеги отказывались верить. Было сделано все возможное и еще чуть-чуть больше. Правда, отсутствие средств заставило выработать здоровый минимум рекламы, но такие усилия в Кишиневе вполне способны обеспечить здоровый минимум аудитории.
Взять наши же спектакли. Для карнавала мы раскручивали рекламу изо всех сил, для спектаклей – гораздо слабее, и при этом на спектакли публика ходила (без всяких опозданий!), а на карнавалы – нет. Понятно, непривычная акция. Но почему оригинальность не привлекает, а наборот, блокирует нормальное человеческое любопытство?
Мы полагали, что интерес к карнавалу будет неторопливо расти, никого не оставляя в стороне, но в первую очередь ждали отклика от людей с творческим настроем и обширным кругозором. А среди них – прежде всего от молодежи, которая и временем располагает, и погулять по городу не прочь. Кому же еще первому откликаться на такие разработки, развивать нужное и новое? Хорошо, предположим, большинство этих людей не склонно к уличным праздникам. Еще кто-то уехал в отпуск, все-таки лето. Еще кто-то категорически занят. И что, не останется сотни человек, которые могут прийти? 30 человек пришли, 10 были зрителями-участниками. Остается 60, которых не хватило до карнавального минимума. Но если даже минимума нет – это очень мало получается!
Куда же наши 60 человек подевались?
Ничуть не желая того, мы на собcтвенной шкуре выявили проблему, которая существует в отношениях между аудиторией и художественным процессом. Во многом (по нашему опыту – на 60 процентов) это касается также интеллигентной публики. Провокацией стала новизна, неожиданность карнавального предложения. Она-то все и обнажила. Поэтому именно мы – вместе с концептуальным карнавалом – оказались в эпицентре происходящего. Но, конечно, проблема касается не только нас и карнавала.
А отношения такие. Как уже говорилось, искусство – пространство роста, инструмент преображения реальности, сущностный процесс. Как уже говорилось, нынче этот процесс не в чести. Почему-то мы совершили такой выбор. Сущность не поощряется, и потому ее принято аккуратно обходить по кривой, а вовсе не обретать. Искусство должно было противостоять деградации, но вместо этого подпало под общую волну и послушно утратило свою блистательную сущность. А вместе с сущностью утратилось – вполне заслуженно – его место в мире, в жизни, в восприятии людей.
Его теперь уже почти не ищут. (Все-таки - почти…)
Художественные произведения (настоящие!) по-прежнему создаются. Хотя их гораздо меньше, чем было и чем нужно. Однако в общей энтропийной ситуации они не умещаются никак. Нишу искусства занял некий предмет потребления, желательно – сертифицированный, модный и в привычной упаковке. Все, что не укладывается в такой формат, просто выпадает из сознания.
Если эту ситуацию не осознать, она обнимет всех без разбору. Даже такой решительный сектор человечества, как молодежь гуманитарных профессий, в своем большинстве дальше от художественных процессов, чем декабристы от народа. Те хоть видали народ, а что такое искусство и как им пользоваться, сейчас мало кому известно. В этом как раз ничего странного нет, учитывая вышесказанное. Странно, что жажда искусства все-таки остается, пусть слабая и почти не сознаваемая. Лишнее доказательство, что искусство – одна из наших естественных глубин. Ну, об этом было в прошлом Дневнике.
А что изменится, если осознать ситуацию? Может возникнуть другой выбор, импульс в сторону сущности, вектор контакта с ней, причем восстановится не только художественный ареал, но самощущение человека.
Как всякое чудо, это возможно и непросто. Вдобавок ко всему, чем дольше кризис, тем сложнее условия. Нужно учесть, что и само искусство, и информация о нем отступили назад по шкале времени. Возраст недавней классики равен одному поколению, она происходила минимум 20 лет назад. Современного варианта, который послужил бы естественным мостом к шедеврам прошлого поколения, почти нет. То, что все-таки есть, не идентифицируется и не пропагандируется. В период активности искусство само себя идентифицирует и пропагандирует, его невозможно не заметить даже при бездействии или противодействии критики. В иньский же период накопления энергии, внутреннего развития, проблем социального порядка –– всякое понимание художественного уровня бытия гаснет, как вечернее небо, если отсутствует ясная концепция искусства, адекватное знание о его сути. А оно отсутствует. Поскольку это знание – один из сущностных процессов, мы и его тоже зачем-то приостановили. Вот причина странной ситуации: сегодня можно быть очень образованным человеком, лишенным реальных представлений о художественном аспекте бытия.
И не только в том дело, что настроя на художественный уровень почти нет. Дело в том, что есть настрой против этого уровня, как чего-то обманувшего (см. исчезновение сущности), и одновременно тяга к нему, как к чему-то необходимому (см. сущность). Отсюда и опоздания: когда пойти не можешь и не пойти тоже не можешь, возникает вариант – почти не пойти, то есть опоздать на час. После такой хитрой уступки можно с чистой совестью творить чудеса посреди улицы.
Чем новее процесс, чем больше внутренних вопросов он решает, тем сильнее срабатывает инерция, накопленная за 20 лет художественного коллапса.
Все бы ничего, но искусство действительно необходимо. Оно культивирует индивидуальное начало, творческую свободу, стремление к совершенству, все, что можно назвать чувством пути. И по вытеснении искусства у зрителей сформировались весьма печальные и узнаваемые общие черты. Отсутствуют простейшие художнические навыки – например, неуклонная вера в себя, способность говорить по существу. Взамен – унылая привычка бояться неудачи (это развлечение не для художника: какой же путь без неудач?), привычка игнорировать неожиданное, манера не искать максимума. В общем, пришло время не массы воспитывать, как может сгоряча показаться, а восстанавливать большую часть интеллигентной аудитории. Вот карнавальная задачка для начала.
Это, конечно, не значит, что массы нужно оставить в покое до лучших времен. Отнюдь, как сказал бы старик Бунюэль. И с этого места – подробнее о массах, потому что нужен отдельный разговор.
Что, собственно, означает это трансовое словечко? Есть еще более трансовое – «язык масс». Не правда ли, за всем этим ощущается сила, которая вызывает некое паническое смирение. А на деле… Вы будете смеяться, но массы действительно существуют, и язык у них есть, и даже не только язык, но и остальное прочее, но трактовать эту ситуацию можно негативно, а можно объективно. По выбору.
Вот самый знакомый вариант. Где массы, там, если верить авторитетным источникам, перестают действовать обычные человеческие законы. То есть по отдельности люди еще могут кое-как оставаться людьми, но в массе – уже никак. Кстати, по нынешним временам к интеллигенции это относится тоже. Раньше не относилось, но сейчас и «элитарную» аудиторию обслуживают по общему меню.
Не знаю, как у вас, а у меня начинает шевелиться (вместе с волосами) мистическое представление о химической реакции под названием «масса», при которой люди превращаются в нечто принципиально другое, сами того не замечая…
Да нет же, как сказал бы милейший отец Браун, просто в массе все звучит громче. Энергия суммируется и действует как детектор лжи. Ни во что человек не превращается, но неудержимо проявляет то, что наработал. То, чем он привык себя считать. Если позитивный человек в толпе поддается низким энергиям, это всего лишь значит, что у него слабо наработан момент отказа от зла, который никогда и никому легко не дается, но изначально дан всем.
В плане человеческой сущности масса – не отдельное понятие, а всего лишь диагностика индивидуальных проблем. Между прочим, принципиально негативное отношение к массе означает, в пределе, негативное отношение к человечеству. Как говорят в американских боевиках, вам ничего здесь не кажется странным?
Насчет языка масс тоже интересно получается. Поскольку карнавал – по определению массовый праздник, сочувствующие профессионалы с самого начала убедительно советовали нам освоить для рекламы язык масс. Иначе массы в упор ничего не поймут. Когда я просила объяснить, что такое язык масс, происходила стыдливая заминка. Ну, определения – штука сложная, особенно когда речь идет о самых простых материях. Я решила: выскажу суть дела максимально кратко, «стоя на одной ноге», как сделал однажды неустойчивый старик раби Гилель, который под этот акробатический этюд выболтал самое краткое определение этики. Придумывая тексты для рекламы, я очень старалась и даже сама начала лучше понимать, о чем говорю, но зрителей пришло ровно столько же.
Тогда сочувствующие профессионалы
Нечто в этом роде можно было предположить. Массовые коммуникации давно превратились в виртуозное умение навязывать то, что не нужно, и развиваются именно в этом направлении. Потому и любой диалог с массовой аудиторией воспринимается изначально как умелая ложь. Но это не правило. Это как раз исключение.
В нормальном виде «язык масс» тоже существует. Он связан с тем, что при большом объеме энергии сообщения должны быть краткими и по существу. Принцип простой: если знаешь, что сказать – говори. Неточности, ошибки в посыле тоже усиливаются и вызывают мгновенный ответ – отказ воспринимать информацию.
Массовую энергию, то есть массовый объем энергии можно направить в любое русло. Отнюдь не только в негативное или примитивное. Существует и массовая молитва, и массовая медитация.
Несомненно, массовая аудитория – это экстрим. Все равно что альпинизм на очень большой высоте. Но масса – это люди, бесконечные и неповторимые, их можно ощутить, и ради них стоит выбрать опять же и все-таки любовь, а не страх.
Если обратиться к уровню сущности, который связан с искусством, то отклик можно получить от любого человека – и в массе, и по отдельности.
Такую работу с массовой аудиторией наша банда ведет с 1985 года. Вот результат обширного и тщательного эксперимента: если внятно рассказать людям, что такое искусство на философском уровне, то есть на уровне жизненных задач, проблемы с восприятием плавно сходят на нет. В самом сложном шедевре каждому есть что взять себе.
Человек может отказаться воспринимать искусство и в этом случае. Но, по крайней мере, сознательно. И чаще всего так не делают. Зачем?
Наш театр целенаправленно работает над тем, чтобы процесс был прояснен и открыт для любого потенциального зрителя. Тем более в карнавальном процессе. Карнавал – занятие всеобщее, и он должен таким быть уже в начале, на уровне ядра, пусть в небольшом масштабе.
Но заманивать людей мы не будем. Во-первых, потому что не хотим. И во-вторых тоже. А в-третьих, потому что в сущностных процессах это бесполезно.
Представьте, что вы тренируете бегуна. И начинаете с того, что активно развиваете зажимы, которые препятствуют бегу.
Глупо начинать с разрушения созидательный процесс. Да еще и зря: никого не обманешь. Ненужные товары и услуги покупают вследствие виртуозной рекламы те люди, которые склонны покупать ненужное. И которые очень хотят, чтобы кто-то решал за них даже в мелочах. У них с «черной» рекламой идиллическое совпадение. А художественную суть карнавала рекламным глянцем не прикроешь. Если же прикроешь, все равно скандал получится.
Была в Кишиневе 90-х такая хохма. Кто-то привез «Казанову» Феллини (замечаете, что именно Феллини уже дважды пролез в текст?). И рекламировали фильм как эротический. Фильм, в котором Феллини последовательно и с необъяснимым удовольствием ощипывал всемирно-итальянский секс-символ!.. На первый просмотр все билеты расхватали, в зале осталось человек десять, а на другой день фильм сняли с экрана сразу по двум причинам: как эротический и некоммерческий.
Ложь – не карнавальный вариант. Просто потому, что она иллюзорна.
А какой же вариант карнавальный?
Вы будете опять-таки смеяться, но это – развитие человеческой сущности. Медленное, если нужно. Быстрое, если можно. Меня всегда огорчал смысл фразы «Капля камень точит», но нравился ее ритм. Упругий такой, очень целенаправленный.
В основе слова «культура» - выращивание, забота о вполне определенном развитии. Есть такая безрадостная точка зрения: то, что нужно воспитывать, - не настоящее. А все нужно воспитывать. Мышцы у первобытного человека тоже воспитывались, но спонтанно. Об этом заботились саблезубые тигры. Все же остальное нуждается в нашей заботе, и на саблезубых тигров тут надеяться нечего.
И (надо же!) развитие – это как раз то, во что не вкладывают деньги. Обучения много, а развития… Происходит это по самой простой причине: ни одна структура, обладающая деньгами и властью, сегодня не ставит перед собой целей, которые не являлись бы максимально прибыльными с коммерческой или политической точки зрения, тем более, что на данный момент это одно и то же.
А равитие человеческой сущности покамест никак со сверхприбылями не связано. И если массы далеки от культуры, то лишь потому, что на культуре многих нельзя заработать такие бабки, как на бескультурье многих.
Нигде не написано, что это навсегда. В конце концов, если сущностные процессы человека будут так же активны, как сегодня активны простые материальные и (очень отдельно от них!) простые негативные, то сверхприбыли возможны. Не только на «Титаник», но и на шедевр кино могут двинуться миллионы зрителей. В мировых масштабах так и было с шедеврами кино. Это дело вкуса. А вкус – о нем, как известно, не спорят. Его развивают.
Ладно, не будем пока трогать сверхприбыли, но окупаться и даже с избытком искусство может запросто, если процесс наладить по-настоящему и некоторое время вкладывать в его продвижение деньги – намного меньшие, чем в коммерческий вариант, в котором, кстати, нет ничего принципиально плохого. Так же как в каруселях. Но нельзя же ограничить свою сущность каруселями. Это уже мания какая-то.
Итак, не хватает лишь системы сущностного развития, в которую бы вкладывали средства. Кстати, такой системы не было еще никогда. Отсюда и ситуация.
Она кажется вполне надежной, то есть безнадежной. Но безнадежность – это всегда иллюзия. Даже в самом убедительном ее варианте. Даже в этом.
Средства на самом деле вкладываются. Не деньги, а энергия и устремления людей. Но есть у всего этого странное качество – время от времени оно превращается в деньги. И каждый раз, когда искусство получает какую-то фору, будь то владетельные князья ренессансной эпохи – заказчики великих мастеров или успех The Beatles, художественный акт все глубже осознается, все плотнее приближается к своему реальному статутсу.
Может быть, это неплохо, что люди интеллигентных профессий и массы чуточку сравнялись в своей отрешенности от искусства. Меньше иллюзий, еще меньше иллюзий. И совершенно ясно, что путь – результат выбора, а не образовательного ценза. Выбор-то доступен каждому.
Новое рождается не торопясь. Все его ждут, но не все знают, что его ждут, не все готовы сделать шаг навстречу, протянуть руки, склониться к морю, чтобы помочь драгоценно-неизвестному подняться из воды. Жест и взгляд, текущие навстречу друг другу, небесный – снизу вверх и земной – сверху вниз. Космическая бережность прикосновения.
Когда кто-нибудь это себе позволяет, оно постепенно приближается к другим. Передается, обживается. Становится знакомым и возможным.
Наш карнавал может начаться с молодежи и интеллигенции, а потом обнять и то, что принято называть массами. В той мере, в какой они сочтут это нужным для себя. Именно это.
Ведь сегодня, когда карнавальный процесс создается, а не воспроизводится, карнавалов может быть сколько угодно. По любому концепту, на самый разный вкус. Даже примитивные попытки несут в себе изначальный заряд праздника. Идеальное пространство для разработок: можно действовать и наблюдать.
Есть мероприятия, на которые нужно пойти, потому что все там будут. Наш карнавал не таков, и слава Богу, хотя меня это долго терзало. На него можно пойти только потому, что он открывает настоящие законы существования искусства, предлагает настоящие правила игры.
И главным законом оказывается бесстрашие. Беззаветная храбрость быть собой, и для тех, кто предлагает игру, и для тех, кто в ней так или иначе участвует. Если помните, эта тема в Дневнике уже просвечивала.
Как ни странно, храбрость – почти главная тема Борхеса. Мы почувствовали это во время «Февральского танго в библиотеке», импровизируя на ошеломительно короткий борхесовский текст под названием «История танго». Однако на самом деле «Сад расходящихся тропок» - о том же, да и многие другие рассказы, если не все. Борхес, как известно, занят в основном метафизикой, и он с кропотливостью алхимика возводит храбрость в необходимое метафизическое качество человека. А если вдуматься, настоящая храбрость может опираться только на метафизику, то есть в конечном счете – на любовь.
Можно сказать, что храбрость – это завещание Борхеса, воинствепнно охраняемое высказыванием другого испаноязычного храбреца, философа Ортеги-и-Гассета: «Герой – это тот, кто хочет быть самим собой».
Если карнавал будет жить по своим законам, именно они привлекут внимание зрителей, а не обманные призывные пассы, которые ничего не решат, потому что люди, несмотря ни на что, разбираются в сути вещей.
Карнавал-то действительно нужен, так что у каждого зрителя движение к этой игре будет происходить по-другому и по своим траекториям. Однажды встретимся. И это будет настоящая встреча, настоящая победа, которой можно хотеть по-настоящему.
Итак, мы получили карнавально-парадоксальную информацию: пугающе небольшое количество публики вовсе не означает, что процесс никому не нужен. А зачастую – даже наоборот: если мало зрителей, значит, надо работать. Будет карнавал, будут и зрители.
А деньги что? Деньги, конечно, могут внушить уважение. Могут даже ускорить процесс. Но именно этот. Другим по своей сути он не станет, даже если появятся средства на расширение игры, на рекламу. Возможно, людям будет легче прийти на более громкую, обширную акцию. Будем надеяться и на это тоже, но – сохраняя бесстрашие.
К теме храбрости относятся еще два небольших (хотя – как посмотреть) «Чуда о зрителях».
Тех, кто приходит, не пугает, что их мало. Это, между прочим, действительно чудо. Мы же по городу идем, по центру, нас видно. Нет, не боятся. И действуют так, словно лучше нас знают, зачем сюда пришли.
Кроме того, два огненно-жарких дня подряд наши зрители создавали вместе с нами 6-часовые шествия, наполненные игровыми диалогами с городом, с пространством, друг с другом. О подобных вещах И-Цзин выражается с борхесовской краткостью: «Благоприятна стойкость». Фраза, которая всегда казалась мне невыполнимой.
15 АВГУСТА. СВЕРХУ ВНИЗ. ЛУЧ И ВОРОТА СЧАСТЬЯ.
Чудо пятнадцатое. Улыбка
Это было в конце ритуала «Другое небо» (название с восторгом украдено у Кортасара).
Три женщины торопливо собрали в большой шар огромный плог из золотой органзы. Актеры делали этой прозрачной тканью классическое карнавальное движение - снизу вверх, как будто подбрасывали куклу, только никакой куклы не было, а полог взлетал над травой прозрачным куполом и задерживался там, наверху, так что под ним успевали встретиться два человека и вместе посмотреть сквозь купол в небо.
И вот женщины собрали ткань в облако, и две из них быстро ушли; звенящий шар, расшитый стразами и бубенцами, остался у Юли. Она обхватила его руками, как беременная – свою ношу. Теперь нужно с улыбкой оглядеть зрителей и унести от них шар.
Но улыбка не заканчивалась – так же, как длилась в этом ритуале левитация золотой ткани. Юля то и дело пыталась уйти, но звон полога и улыбка возвращали ее обратно, и она снова и снова смотрела на зрителей, то на одного, то на других. Улыбка соединяла их ощутимо, как нить, как струна, и можно было различить, что именно передается по этой струне, какая вспыхивает тема, какая глубина вот сейчас раскрывается в сиянии улыбки, и ничем, кроме улыбки, нельзя было этого выразить. Вдруг она нас отпустила, и Юля убежала, рассыпая по дороге звон.
Чудо шестнадцатое. Разговоры с Башней
- Здравствуй! Мне всегда хотелось тебя спросить… Зачем ты здесь?
Пока Шим беседовал с Башней – старой водокачкой в Верхнем Городе – они постепенно становились одинакового роста. Нормального. То есть Шим тихонько делался повыше, а Башня – пониже. Это не казалось странным. Иначе не поговоришь.
Поразило другое: Башня, несомненно, вступила в беседу. Пространство углубилось и прояснилось, как будто сменили освещение. Все – и люди, и предметы – стали ближе, ощутимее. Это был не монолог, а самый настоящий диалог, по Буберу, Бахтину и Бешту (наберите в Googl)… Башня ответила не только персонажу Шима, но кажому из нас. Ей несомненно было что сказать. После ритуала мы предложили публике молча побеседовать с Башней: вопрос реализуется через движение; услышали ответ – еще одно движение. Они поговорили и расстались, вполне довольные друг другом.
После первого «Кишиневского Лета» один из наших прекрасных зрителей мне рассказал, что здоровается с теми местами, в которых побывала игра. И я сообразила, что тоже это делаю. Вот теперь киваю Башне. Мы знакомы.
Чудо семнадцатое. Настоящая лестница
Лестница к Озеру всегда поражала меня задумчивой игрой вертикали и горизонтали. Вертикаль Лестницы огромна, кажется, будто она стала такой апатично-пологой, потому что вертикаль утомленно склонилась к земле. Земное измерение, горизонтальные плоскости выглядят тоже пустынными в своих величавых масштабах. Даже в лучшие годы у Лестницы был заброшенный вид, потому что она никогда не бывала заполнена.
Сквозь это одиночество дышало странное очарование, хотя слова «декаданс» я тогда не знала. Кое-что мне все же удавалось там найти. За широкими перилами, выложенными гранитом, в узких канавах с виноградными джунглями водились огромные улитки. И это было все.
Зато теперь я могу вспоминать и вспоминать пустынную площадку лестницы, где происходящее уверенно приобретало видимые черты.
В масштабах лестницы фигуры актеров казались маленькими, хотя мы смотрели на них вблизи, расположившись на ступенях. На этих циклопических ступенях мы и сами уменьшились.
Усталое дыхание Лестницы, похожей на доисторическое, слишком большое существо, навевало сон в любое время суток. Но там, на площадке, жизнелюбиво трепетало разноцветное облако игры.
Углубленно и легко играли зрители. Щедро строили свои ритуалы, говорили на одном языке с небом и листьями. Однажды в финале танца возникла удивительная пауза: двое просто стояли друг против друга, стояли долго, чтобы все успело между ними произойти.
Серж и Шим сражались за власть, сцепляясь ветвистыми рогами венских стульев.
Почти незаметно ходило по площадке дерево, сплетенное из трех дриад.
Юля и Сережа, сыграв ритуал и спустившись на один пролет вниз, как было условлено, – исчезли. Не отвечали на оклики. И так же внезапно появились. Торжественное сообщение: нашли змею и жабу. Вспоминаю то, чего не видела – как они там, внизу, встретились.
Змея и Жаба вдруг обнаруживают на площадке Лестницы девушку в голубом платье-кафтане и мужчину в канотье с оранжевыми перьями. Пристальное общение, которое завершается внезапно и благополучно.
Это вам не улитки. Правда, улитки в мое время были фантастически огромны, хоть запрягай их в колесницу святого Илии.
Чудо восемнадцатое. Караван
То позади нас, то перед нами плыла, отфыркиваясь и сверкая, Драконовая Ладья, роскошно старый и роскошно изукрашенный грузовик, на котором, сменяя друг друга, самозабвенно импровизировали музыканты. Я изредка ловила их улыбку, обращенную отнюдь не мне, и быстро улыбалась туда же.
Группа Руслана Чоту «Йодактив» с нами уже седьмой карнавал. По-моему, она состоит из всех музыкантов, какие только есть на свете, но они играют по очереди. Потому что каждый раз Чоту непринужденно знакомит меня с новыми людьми, а энергия – та же. Удивительно, каким бывает мягким барабанный ритм. Это и вправду похоже на удары сердца… Но, конечно, у карнавального сердца особая музыка.
Если бы Сальвадор Дали знал Володю Алешичева, то написал бы аккордеониста, играющего на себе самом, на своих собственных клавишах, нещадно растянувшего острые грани мехов, сидящего при этом в небе над оскалом золотых прекрасных скал, у подножия которых распростерлось опять-таки небо, а вовсе не море, как можно было предположить.
У Алешичева темы, которые мы выбрали для карнавала, сначала звучали удивленно, даже с искренним недоумением, а потом – как в раю. Что-то ответило на все его вопросы. Точно не я: меня он ни о чем не спрашивал.
Музыка на Драконовой Ладье не прерывалась. Я не понимаю, как они это делали. Но, куда бы и когда бы ни двигалось шествие, музыка пульсировала, разбегаясь идеально-точными волнами в летнем воздухе, выгоревшем, как гобелен. Это не было аккомпонементом. Это был какой-то неимоверный импровизационный марафон. Драконовая Ладья ныряла в тень деревьев, выползала на солнцепек, пробиралась закоулками, а темы сплетались в ковер, трудолюбиво создавали кишиневские пейзажи, начиная почему-то с птиц и облаков, делали пространство все прозрачнее, ласково шлифуя его, как невесомый, но все-таки хрустальный шар.
Коллаж музыкальных тем в этом году чуть-чуть расширился. Кроме Summertime, подтянулись еще «Караван» и Take five. Почему-то «Караван» звучал особенно ярко и торжествующе. Я, как обычно, заподозрила тут некую тайну и полезла переводить текст, чтобы разобраться.
Как
огромны звезды в небесах!
В давно угаснувших лучах
Идет наш тихий караван.
Спи,
ты на плече моем усни,
И я запомню этот миг
И этот тихий караван.
Радость ниоткуда! Ты светла, как чудо,
Дар в моих руках,
И я дрожу в лучах твоих…
Ты
со мной под синевой ночной,
Любовь сбывается тобой,
И вдаль идет наш караван.
Стало быть, это момент рождения любви. Вот сейчас она рождается… В тексте нет ни одного глагола в прошедшем времени. Когда я пыталась прошедшее время впихнуть, все вообще на хрен исчезало. Интересный был аттракцион.
Происходит, стало быть, космическое событие, как всякое рождение любви (кажется, опять Лудовизи…). Мир состарился, лучи угаснувших звезд сияют над песками пустыни, и вот втайне, исподволь начинается его обновление. Ничего особенного не происходит – кто-то дремлет у кого-то на плече, караван пробирается сквозь ночь. Но все стало другим, потому что сбылась мечта о любви. Не потревожен сон, и караван не сбился с шага. Это же правда, именно так приходит самое главное. Не знаю, почему. Может быть, потому, что оно есть всегда?
Тема оказалась в тему. С какой радостью принимали «Караван» летние кишиневские улицы!
«Йодактив» на Драконовой Ладье – это была музыка в движении. А еще была музыка в покое. То есть она была везде…
Очередным летним чудом у карнавала появились новые участники-музыканты. Игорь Дынга прочел наш анонс и откликнулся. Его интриговала возможность музыки в тех точках, где скрыт исчезнувший пейзаж – старая площадь или разрушенный храм. В общем, прозвучала великая, с детских времен неизменная фраза: играем вместе?
И мы играли вместе. Не хватило времени, чтобы организовать небольшой концерт Cuibul так, как хотелось, но в конце концов накладки сложились в приключение. Было намечено играть в сухом черно-белом фонтане центрального парка, однако вместо этого нашим собеседником стал большой фонтан. Спуститься в уютное углубление не удалось, были как на ладошке, словно кому-то нас показывали.
Cuibul – плоть от плоти кишиневской рок-музыки 80-х. Вы тоже думали, что рок-н-ролл мертв? Ну и обломались, поздравляю. Недавно после 10-летнего перерыва Дынге удалось собрать Cuibul, и группа записала альбом «При3». Есть в кишиневском роке такая позитивная метафизика: наряду с тонкостью – объемность и мягкость. Ну добрый он, ничего не поделаешь. А это, между прочим, как раз хорошо и вообще обнадеживает. Еще шаг в сторону любви, еще один шаг – и именно такая свобода, которая очень нужна.
Cuibul сплел гнездо неподалеку от мраморных львов и прямо перед молчаливыми рыбами фонтанного Барибудура. Наконец-то львов стало не жалко. Они не выглядели одинокими среди карнавальных персонажей. Перед концертом мы сыграли сюрреалистическую площадную буффонаду о прощании с летом. Как и полагалось по жанру, это было нечто душераздирающее. Насколько помню, Шиму так и не удалось сбросить с себя Натали, которая неизменно усаживалась верхом к нему на спину, стоило его персонажу молитвенно преклонить колени. А Фонтан старательно и весело смывал все наши слова. Неслабый собеседник.
Песни Cuibul мягко расширяли предвечернее пространство, делали его упругим и чистым, солнцу было веселее уходить, а нам – оставаться. Разноцветные ленты, привязанные к тростинкам, плясали в воздухе, как волны. Шим в белом костюме задумчиво впитывал звуки, сидя на горке фонтана, среди зеленоватых струй. Джангл и Мари танцевали по пояс в воде, точно воспроизводя медитативный ритм другого весьма классического танца в фонтане. Есть такая знаменитая сцена с Анитой Экберг в феллиниевской «Сладкой жизни», которую Джангл и Мари не смотрели.
Да, танцевалось и в фонтане, и вокруг, а день уходил по-летнему неторопливо.
Не только в свои песни – в карнавальный процесс Cuibul вложил эту светлую, объемную, странным образом устойчивую энергию кишиневского рока. Мы ее хорошо ощутили: обалденная, очень земная чистота. Не понимаю, как им удалось прикоснуться именно к карнавалу через такую привычную форму, как концерт. Видимо, было желание.
Играем вместе. Значит, и это возможно. Самым неожиданным образом, даже простым.
Чудо девятнадцатое. Сверчок Вавилонский
(своевременное дополнение к игре в Парке, где некогда гулял 20-летний Пушкин в клетчатых пнаталонах и турецкой феске, поигрывая утяжеленной тростью)
Конечно, это Пушкин. Кличка у него была Сверчок в бытность его в Кишиневе. И он жалостно расписывал друзьям по электронной почте, как сидит тут на реках вавилонских и плачет (то есть сидит на нашей речке, а плачет потому, что в псалме на реках вавилонских плачут утратившие родину евреи).
На самом же деле Сверчок не столько плакал, сколько бранился и хулил Кишинев, беспечно тренируя мышцы своего неслабого слога. Так уж распроизругал гениальный юнец это место, что до сих пор в ушах звенит.
Меня все время догоняло подозрение, что к карнавалу в Кишиневе Пушкин как-то вверх ногами, шиворот-навыворот, вдоль и поперек со всеми потрохами причастен. И в то же время я тихо горевала из-за грубой пушинской брани. Как же так! Мы ему и «Цыган», и первую главу «Онегина», а он что сделал?
То, что не сумел никто другой. Именно Пушкин подверг Кишинев карнавальному крещению. Он обрушил на это нерасцветшее пространство хулу, которая, как известно, является в парадоксальной карнавальной магии хвалой, а еще – рекомендацией вернуться к началу, родиться заново и стать больше и лучше.
Кишинев тогда именовался городом, однако был дырой. Вот Пушкин с его необузданным янским началом и сделал из нашей замечательной иньской дыры город.
О карнавальной сущности А.С. мы, с вашего позволения, тут распространяться не будем. Слишком уж много всего об этом написано. Впрочем, один заход надо бы сделать… Достоевский, как известно, заявил, что Пушкин – «наше все». Чем не Великий Пан? Он самый и есть. Не хотел в Кишинев, ясное дело. Но пришлось-таки сюда сослаться и благословить куда попало.
Исходя из всего вышеизложенного, остается от имени города, благодарственно цитируя, громовым хором воскликнуть: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
Его же и цитируя.
Чудо двадцатое. Вечерний привал у Ворот Счастья
Возле Триумфальной Арки пришло время отпустить грузовик. Разгрузку Драконовой Ладьи мы превратили в театральное действие почти автоматически. Давно набрели на этот трюк, иначе каждое прибытие к месту игры становились бы печальной суетой.
Мы предложили всем, кто хочет, спонтанно найти точное место для каждого-каждого предмета. И в результате обнаружили на газоне рядом с Триумфальной Аркой самый настоящий лагерь. Походный бивуак карнавального шествия. В центре центра, опять-таки у самой дороги, между сумрачным правительственным зданием и звонкой белизной Соборного парка.
Снова зазвучало флорентийское эхо. Мы были одновременно и снаружи, на улице, и внутри построенного нами пространства. Всех обняла волна отдыха – на глазах у прохожих, под радостные вскрики машин. Этот хрупкий лагерь зачем-то нужен был именно здесь, иначе откуда бы взяться покою.
Нам, однако, еще предстоял финальный цикл игры под Аркой. Я долго не могла дозваться ни актеров, ни зрителей. Не помню, кто откликнулся раньше, но игра продолжалась.
Девушки, сеющие звон в борозду, прочерченную на асфальте. Деловитый Шут, боронящий асфальт бамбуковым шестом. Все было не то что знакомо, а как бы нормально: странные силуэты, непредсказуемая пластика… И они опять казались небольшими! Будто смотришь издалека.
Так же мягко и обобщенно, как в перевернутом бинокле, выглядели актеры и зрители, которые кружили под Аркой, описывая вокруг всех четырех столбов восьмерки – лепестки бесконечности. Они сталкивались в центре и превращали соприкосновение в объятие, а объятие – в еще более легкий и стремительный бег.
Кишинев благосклонно проводил своей кистью по этой картинке, окрашивал в спокойные тона, смягчал и безмятежно вписывал в прозрачные слои своего бытия. Необычное стало для города родным. И карнавальный бивуак, и сеяние звона в асфальт – все мгновенно находило свое место в расширившемся городском пейзаже.
Напоследок, как водится, мы решили спеть «Да» совершенству, всему настоящему в себе, в городе, в мире. И звук тоже был принят! Он не кончался, так было и в прошлом году, но теперь звучал без напряжения, волны «Да» росли, опадали, сменяли друг друга, и наконец мы поняли, что можем поддерживать звук, как огонь, сколь угодно долго. Тогда он кивнул и закончился.
Через минуту ожил наш флорентийский лагерь. Все бросились туда, как домой. И травяной островок принял всех, словно магический потертый ковер, который мы в детстве расстилали на древнем дворовом асфальте, чтобы было лето, а не просто каникулы.
День погас, свет исходил от деревьев, от стеснительных и скудных фонарей, от людей, от песчаной гладкой шкуры Арки. Мари раскинулась на дымчатой траве, источая тихое сияние, как обновленная Гандвана, и глядела в небо с пристальным самозабвением. Многие смотрели вокруг так удивленно, будто только что здесь оказались. Действительно, все стало другим. Ощущение гармонии между покоем и скоростью, между инь и ян убаюкивало, как колыбельная, и настораживало, как множество вопросов, заданных одновременно (по сути так оно и было). Время от времени кто-то подходил ко мне, сияя глазами в зыбких сумерках, и говорил: «Как хорошо! Я не хочу уходить». Еле держась на ногах, я отвечала бессовестно банальной фразой: «Давайте уйдем, чтобы вернуться». К счастью, они меня не слушали.
Чудо, которое заметили случайно. Отплытие Драконовой Ладьи
Мы тут вспоминали о коврах. Но не дырявых. О дырявых вспоминают крайне редко, и это, согласитесь, упущение. Дыры – следы бесконечности, синонимы дао. Взгляните на ковры, которые в солнечный день расстилают деревья, и вы поймете, почему по-настоящему прекрасны их более телесные собратья. О чем они говорят.
Так вот, наш грузовик был оснащен молдавским ковром, роскошно дырявым и старым. Кроме ковра, у Драконовой Ладьи имелась мачта с парусом, в котором тоже зияла круглая дыра. Бывалый корабль. Когда он отчаливал от Триумфальной Арки, моя сестра оглянулась и увидела, что шар закатного солнца точнехонько вписался в эту великолепную дыру.
Ну ладно, о коврах в другой раз.
Еще оно чудо. Кишиневское море
Мы начали озвучивать его, обрисовывать его мягкие волны дыханием слов очень давно, лет 20 назад, с первых наших шагов к открытому контакту с Кишиневом. Древнее море задержалось здесь подольше, чем в других местах. Что должны были впитать наши холмы? Чему училось у древнейшей стихии это небо?
Когда-то нас объединяло море. Теперь – только любовь. Вот она-то кишиневское море и есть.
Извините, тут, кажется, опять Лудовизи…
Потом морская тема плавно вписалась в карнавал вместе с Тростниковой лодкой, а карнавальный флот «Кишиневского Лета» пополнился Драконовой ладьей. Именно из слов «Carrus novalis», колесница-корабль, плавучая кэруца, и выросло имя Карнавал. Во время древних Антестерий, больших весенних праздников пробуждения природы и вина, статую Диониса возили по Афинам в лодке на колесах. Так же путешествовал затем Сатурн по Риму.
Смешно, что я об этом ничего не знала и стеснялась Тростниковой лодки, как навязчивой идеи. Хорошо, что лодки не обидчивы.
Смешно и то, как легко можно позабыть о стихии невидимого моря. Тут никакие лодки не помогут. Сначала, как водится, кишиневское море породило нас, а потом у нас оказалось очень много дел. Кроме того, мы столько говорили об этом самом море, что забыли о реальности его существования. Но в этом году оно вспыхнуло мгновенным и трепетным зеркалом в разомкнутом пейзаже Кишинева.
И мы, наконец, вспомнили. С удивлением воззрились на Тростниковую лодку, которую держали в руках. Услышали пыхтение Драконовой ладьи за спиной. Надо же!..
По Кишиневу часто гуляет морской ветер. Его можно встретить на перекрестке. Можно краем глаза увидеть за углом ослепительный свет и незаметно подумать: эта улица впадает в море.
Есть такая картина Эндрю Уайета. Того самого, у которого темпера сначала становилась волшебной пыльцой, а затем уплотнялась в просветленные цвета. Не отличишь от повседневных, но – просветленные. Этой просветленностью, прозрачностью цвета он напоминает лучшие рассказы Сэллинджера.
Ветер с моря; от моря остался только ветер, занавеска наполнена им, будто прозрачный парус. Широкое окно, горизонталь подоконника напоминает берег. Занавес – магический объем пустоты. Сеть, уловившая пространство. Выдох бесконечности.
Здравствуй, знакомый простор! Быстро обрастающий веселой античной белизной старых оконных углублений и таких же старых темно-изумрудных лоз. Податливость ракушечника тут как тут, он радостно крошится от прикосновений, снова превращаясь из камня в песок, а из песка – в россыпь крошечных раковин. Какая хрупкая вечность! Легко исчезает, легко возвращается. Знакомым камнем на дороге, знакомыми воротами с львиной статью и гривой виноградных листьев. Здравствуйте, вы снова к нам? Белые стены, черное вино, звездное небо над нами и Кант внутри нас, и это еще неплохо, это совсем неплохо.
Спасибо!
«… Cred сă eu deja ţi-am scris despre aceasta... sau nu? Ce privelişte surprinzătoare şi splendidă - LUMINA! Cînd spui „lumina”, îţi aminteşti anume lumina cea de vară care cu generozitate făureşte propriile frunze şi universuri. Vara e atîta lumină, nespus de multă, cu adevărat multă. Şi e greu de înţeles cum să procedăm cu această abundenţă de lumină şi fericire. Dar dacă ne încredem în ea? Doar atunci totul se va schimba....»
Елена Кушнир
2 коммент.:
большое спасибо... хоть и не участвовал к глубокой моей печали в этом радостном празднике солнца и света...
сейчас сижу весь такой озаренный... в тиши офиса... и хочется побыстрее лета... хочется окунуться в круговорот карнавала... хочется...
Город,как маленькая песочница в которой детишки играют: строют домики,лабиринты,пасочки.каждый занят своим делом усердно работая над своей задачей.Незаметно для них и время пролетает и как бы успеть всё надо пока мама на обед не положила.А вон там кто-то ковыряется в носу, позёвывает...
Много образов можно придумать городу и каким бы образ ни был он всегда живой,он дышит.
как дышит город?как минимум тихо равномерно.Как дышит Кишинёв?пока стабильно,по минимуму.именно Кишинёву не хватает карнавала.Каждый занимается своим делом и слишком мало в нём игры объединяющей.
Я не говорю,что игры совсем нету,а сказала бы,если бы не ваша статья о дневнике карнавальных чудес)))Чудо так чудо!И я вроде чудная,а вот на ваше чудо не попала.Обидно,но всё исправимо.
Мне нравится ваша идея о игре объединяющей.Мне нравится,что хоть кто-то подаёт идею подать идеи.мы ведь могли бы объединиться и построить красивый замок в нашей песочнице.И пусть он размоется с дождём и мы снова соберёмся и построем его.И я уверена. что с каждым разом желающих строить будет больше.об этом уже отмечено выше.Музыка-музыканты,игры-игроки,зрители они же и игроки.
пусть город дышит,медленно,непрерывно быстро,тихо,громко,в темпе,хрипло,ритмично...Одним словом разнообразно.Ему это нужно.а карнавал пусть будет одним из видов дыхания.
Отправить комментарий