ПРИ ПОДДЕРЖКЕ МИНИСТЕРСТВА МОЛОДЕЖИ И СПОРТА РЕСПУБЛИКИ
МОЛДОВА
ДНЕВНИК КАРНАВАЛЬНЫХ ЧУДЕС. КИШИНЕВСКОЕ ЛЕТО 2011.
Ну-ну, посмотрим, во что превратится текст на этот раз. В прошлом году, если помните, он стал благодарностью…
 |
| Смотреть все фото Карнавала |
Пожалуй, этот наш Дневник – стеклянный шар, если не призма вызывающе свободной огранки, в общем, магический кристалл, который охотно показывает, как именно изменялось и изменилось пространство некоего города в результате летних карнавальных бесед. Как вообще оно изменяется, пространство. Это интересный и непростой вопрос. Хотя можно предположить, что, наоборот, неинтересный и простой. Или, к примеру, непростой и неинтересный… А нет, именно интересный и не так чтобы очень простой.
И пусть бы этот шар, он же кристалл, он же вещь, вобрал свет сентября, золотого задолго до золота листьев, и тихие просторы октября, и задумчивую глубину ноября, всю эту одиннадцатую осень,покачивающуюся, как лодка или колыбель на волнах неба, ясного как никогда; отметим, что это, несомненно, подарок и даже дар – безоглядно солнечная осень, которая длится и длится, как будто ей нужно очень многое высказать своей красотой. Браво, осень! Я тебя такой еще не видела.
ЧУДО 1. ШЕЛЕСТ МОНАДЫ
Вот всегда чувствовала здесь монаду. Здесь, в городском центре. И всегда тосковала по ней, как по необретенной или даже утраченной. Хотя – когда же ее обретали?..
Требовалось выявление этого кишиневского тай-цзы, великой двоицы парков, которые втихую надиктовывают здешней малышне истины даосской алхимии.
Все просто. И, опасаюсь, уникально. Если кто не верит в волю здешнего пространства, пусть объяснит мне, по какой другой причине образовалась эта веселая структура.
А именно…
 |
| Смотреть все фото Карнавала |
А вертикально-янский, строго небесный Кафедральный парк связан с нижней, иньской частью. Светлое на темном.
Мы их объединили шествием, старательно проводя линию восьмерки с центром в центре (на площади).
Именно в этом центре образовался 8-лепестковый цветок бесконечности, когда наше движение по линиям ее математического знака накопило достаточно энергии. Вряд ли карнавальное шествие когда-либо приобретало такой рисунок. Обычно ходят более-менее по прямой…
ЧУДО 2. В ОБЪЯТИЯХ ВРЕМЕНИ
Первым нашим игровым ощущением была - уверенная гибкая плотность карнавального пространства.
Каждый раз мы с ходу попадаем в его объятия, и становится уже совсем непонятно, кто из нас кого создает.
Каждый раз оно оказывается сильнее нас, а не только сильнее, чем мы ожидаем. Вот и спасибо.
 |
| Смотреть все фото Карнавала |
Обнаружилось, что, чем сильнее пространство, тем больше нужно внутреннего покоя. Непривычное для Кишинева ощущение. Обычно здесь, наоборот, ищешь активности… А, кстати, обрестивнутренний покой в условиях мощной среды не так просто. Зато он, уравновесив эту самую среду, так наполняет человека, что сияние бьет через край и превращает вас на фиг в ренессансные портреты вас самих. Я имею в виду тот ренессанс, который всегда здесь и сейчас, хотя против любого из них ничего по ходу не имею.
И еще: действий может быть меньше, поскольку они сильнее. Но силу их нужно принять и выявить до конца.
Света больше, изменений больше, суеты меньше.
И всю эту специфику вы ощупываете и осознаете во время игры.
Это же и есть он самый, диалог с пространством.
Попробуем обобщить информацию.
Один из результатов карнавальной игры – последовательное и постепенное накопление той энергии, в которой ощущается нехватка. Каждый карнавал дорабатывает то, что было достигнуто предыдущим. В прошлые годы игра давала импульс для исполнения желаний. Накапливалась позитивная энергия действия. И вот она раскрылась вовне – ну, к примеру, как способность добиваться своего.Теперь этот уровень в Кишиневе открыт. Яркий городской акцент на действии, да еще таком, которое не разрушает.
То есть раньше янская энергия нарастала во внутреннем пространстве, а сейчас во внешнем. Активная творческая воля постепенно становилась качеством человека, а теперь становится качествомгорода. Но переизбытка активности нет, наоборот, наконец-то возникает гармония: ведь здесь очень много просветленного инь.
Оговорюсь на всякий случай: над преображением пространства трудятся многие и многое, а искусство конкретизирует, концентрирует общий опыт. Ускоряет процесс.
Интересно, что же раскроется в 2012-м?
ЧУДО 3. АДАМ КАДМОН В РОЛИ УЛИССА
Пожалуй, самым поразительным карнавальным чудом для меня стало то, что из наших ритуалов непредсказуемо и очевидно проросла драма. Тонкая, непридуманная последовательность жизни из мозаики самых внезапных сюрреалистических кристаллов.
Когда мы взялись разрабатывать игру и заговорили с центром города, возникла, как ни странно… история о центре человека. О неповторимости пути, о тайне цветения сущности. Микрокосм и Макрокосм совпали.
Можно расшифровать это карнавальное сообщение так: основа нашего города, его «центральная» задача – бережное развитие человеческой индивидуальности. Быть собой так же сложно, как, отражая удары, пронести пресловутую чашку молока по высокой стене где-нибудь в Шао-Лине. Неслучайно Дон Кихот философии, испанец Ортега-и-Гассет гворил: «Герой – тот, кто хочет быть самим собой». Кишинев – молодой город, он рос вместе с ХХ веком, и в нем легко уловить общие тенденции времени. Мы получили подтверждение, что вопрос реализации человеческой сущности сегодня главный.
Вдобавок героя, этого карнавального короля и genius lokis, играли все по очереди или все одновременно, и мужчины, и женщины.
Возникло очень нелинейное и осторожное, напоминающее И-Цзин, карнавальное гадание… Судите сами.
Началась игра с темы детства, с максимальной тишины и мягкости, столь органичной для иньского крыла монады. С волшебного ритуала: шествия чудесных существ. Это они мерцали за пятнамисвета и тени во время нескончаемых летних прогулок в джунглях, существующих только ЗА спинками деревянных скамеек. ПЕРЕД скамейками был мир взрослых. Взрослые трогательно старалисьсоблазнить нас его благами, и дао раннего детства состояло в том, чтобы вкусить от благ ОБОИХ миров. Так мы и делали. Жаль, что этот опыт приходится все время осваивать заново…
Потом был ритуал «Улыбка»: шаг в сторону взросления, который совершаешь, еще не оторвавшись от детства, и потому божественная сила радости в полной мере с тобой.
А потом - «Гроза». Когда мир впервые отчетливо разделяется на женское и мужское начало. Из Великой Единицы (У Цзи) рождается Великая Двоица (Тай Цзы). Все это происходит в грозовом сиянии неба, и мы смотрим в лицо неизведанным испытаниям с поистине драгоценным спокойствием чистейшей воды, потому что еще не успели научиться страху и отказаться от него.
В сущности, это первое прощание с летом. Начало его отдания.
Затем приходит пора ранней зрелости. Наш герой – очень молодой человек с очень старым чемоданом – возвращается в родные места, из которых, по его ощущению, он уже несколько вырос… Но этот город все еще лепит его. Он все еще растет. Именно здесь ему помогают увидеть Другое Небо. Над ним вздымается золотой купол, звенящий колокольцами, играющий разноцветнвми стеклышками, и сквозь него можно смотреть вверх. Снисходительно-ностальгический взгляд, которым наш молодой человек обводит низкорослые кишиневские дворцы Верхнего Города, превращается в удивленный, наполненный ожиданием взгляд другого персонажа, который завершает игру. Теперь это девушка. Ей поручили унести золотой шар, в который превратился полог. Этот шар, стоит ей взять его в руки и прижать к себе, создает образ беременности. Почти готовый к деяниям юноша и почти готовая к материнству девушка. Готовность как самостоятельный, отдельный, самоценный период. Как состояние.
После готовности приходит черед действия. Строится невидимый Собор – имени Антонио Гауди, потому что у этого Собора много архитекторов, как у знаменитой Саграда Фамилия в знаменитойБарселоне. Строится он из невидимых фактур и предметов, свободными ритуальными движениями, причем это не пантомима, а момент необходимой магии. «То, что нельзя потрогать руками», на самом деле не только можно, но и нужно трогать. Корень видимых вещей – в невидимом. Вот мы и извлекаем из тонкой реальности материал для этого Собора. Самый внезапный материал: горсть лазуритовой пыли, которая превращается в стену, или закатное облако для перекрытия, или живые сосны для колонн.
Все – и актеры, и зрители по очереди проходили через этот интерьер. Каждый делал какое-то яркое движение – отклик пространству Собора. Кстати, невидимое здание, построенное неподалеку отсамой старой в парке шелковицы, уравновешивает монаду: ведь в иньском парке храма не было.
Затем у нашего героя, какового, напомню, играют по очереди все актеры, и мужчины, и женщины, а то и все одновременно, настает время первого поражения, которое на самом деле - победа. Невидимый Собор сменяется Невидимым Морем. Море обнимало нас всегда и сейчас, но мы это не всегда ощущаем. Тем более, что раньше море было колыбелью, а потом стало просто любовью. Это Моресоздает Танцор в кушаке из самых непредсказуемых тканей и высокой прозрачной шапке, внутри которой раскачиваются ветви и капли. Он танцует, самозабвенно вызывая к жизни волны Невидимого Моря. И вот они – самые разные люди - появляются и в джазозвом танце сбивают с Танцора все его регалии. Уплывает алая шапка, надеваемая и снимаемая всеми танцующими.
И происходит цитата из жизни Модильяни.
Однажды гуляка-живописец не желал покидать свое любимое кафе. Приятель схватил его за пояс (Моди носил красный широкий пояс из ткани, как крестьяне в его родной Испании), надеясь утащитьза собой. Пьяный гений воздел руки и, улыбаясь, стал вращаться вокруг своей оси. Пояс разматывался, превращаясь в длинную алую ткань… И вот уже Модильяни в нем нет. Что-то здесь от рождения бабочки, что-то - от освобождения и воспарения усталой неукротимой души.
Освобожденный от всего, Танцор превращается в одну из волн того самого Моря, которое так страстно окликал. По волнам приплывает, неторопливо и очень по-морскому раскачиваясь,Тростниковая Лодка – сухопутный карнавальный корабль, который и начинает первое круговое шествие карнавала. Сначала – вокруг восьмиугольной клубмы под сенью старых акаций. Затем – вокруг фонтана, в струях которого прочно запуталась радуга. И еще затем – к Пушкину.
Эти круги – разбег для выхода на линии бесконечности, для перехода на площадь. Но пока мы еще здесь.
Следующая история – встреча с Гением. Или с Учителем, что одно и то же, если немного повезет. Или с Пушкиным, который отсюда никуда не делся, и мы от него тоже никуда, никогда не. Он по-прежнему общителен и непредсказуем. Не верите - поговорите…
После этого знак бесконечности стал еще достижимее. Раскрылись Львиные Ворота. Вообще-то они возникают в любой точке Кишинева, где оказывается больше одного льва. За исключениемзоопарка.
В иньском крыле Монады львы белые, из мрамора с голубыми прожилками. Летом он теплеет от солнца, и львы забывают, что они каменные. Один из львов – инь, он спит; другой – ян, он бодрствует. Все более или менее кишиневские зады знакомы с этими львами, потому что сидели на них в возрасте, когда люди редко жалуются на память. Так вот, Джангл услеся верхом на иньского льва, Мари – на янского, и они зеркально-симметрично очертили круг сначала одной рукой, потом другой… А потом, когда круг возник полностью, выдохнули в него с обеих сторон, соединяя эти две окружности.
Круг этот в Кишиневе имел место. Место и сейчас есть, круга нет. На новосделанной стене его заново не сделали. Суть круга была в том, что он был большой, и никак не ожидаемый на низкой стене, и похожий на люк, и всякий раз, когда мимо него проходишь, было ощущение, что там, за кругом, тебя ждут.
Потом Шим проложил криком дорогу через Львиные Ворота. И по этой дороге мы пошли.
Пошли к следующей точке биографии нашего героя. К первому яркому моменту взрослой гармонии.
Это был ритуал Шест в центре Центра, на площади…
Давайте я расскажу про Шест правдивую историю. У Питера Брука, великого, да еще и живого классика театра, была книга «Пустое пространство». Книга, пробуждавшая жажду гениальности итеатральных авантюр у двух поколений. Вот и я от нее обалдела, и, по своей гермесовой сущности, очень захотела что-нибудь у Брука плодотворно украсть. Но Брук тоже еврей, да еще из Одессы, и украсть у него было начисто нечего. Он так построил свою книгу, чтобы ни в коем случае не стать учителем для жаждущих духа. Чтобы ученики у книги были, а учителя в ней не было. Вот так он развлекался за наш счет. Только одну лазейку я и углядела: африканский ритуал общения земли и неба. В землю вкапывают высоченный шест, и мужчины ходят вокруг, бьют в барабаны, пока по шесту не спустится к ним Бог.
Этот ритуал не для женщин. Ни в коем случае. Женщинам нельзя. Чисто мужские дела. Так что, согласно ритуалу, женщины в обязательном порядке подглядывают из кустов.
В общем, я с облегчением и радостью украла это ритуал.
В 1987 году мы сыграли его в Кишиневе впервые. Зимой. По улице бежало несколько человек, все держались за длинный шест, горизонтально летящий над землей. В какой-то точке – по импульсу, конечно – останавливались, садились на корточки. Один сидит в середине, держит шест, остальные вокруг. Все смотрят на верхушку. Когда видят там какое-то изменение, с криком показывают вверх, встают и бегут дальше.
Мы остановились возле ЦУМа. Рассыпались по снегу, твердому, грязноватому, как будто небрежно исчерканному текстом. Уставились на шест. Закричали. Вокруг нас вежливо останавливались иливежливо не останавливались кишиневцы. В 87-м году спокойное отношение публики к явному ритуалу в центре города было верхом интереса и соучастия. Мы это понимали, несмотря на свой не очень вменяемый возраст, и наслаждались этой мягкостью. Среди тех, кто даже остановился, был мальчик лет 10 или 12. Очень спокойный и внимательный. Когда мы собрались бежать дальше, он подошел ко мне и говорит:
- А что это было?
Я сразу поняла, о чем он. Но переспросила:
- Где?
- Там, на верхушке?
- А что ты там видел?
Он звуками и жестами описал нечто вроде прозрачного крутящегося веретена. Я что-то невнятное пробормотала, и мы убежали. Мне было не столько радостно, сколько обидно. Потому что тогда, в 87-м, я еще ничегошеньки на верхушке нашего шеста не видела.
Где он, этот мальчик? Ему сегодня лет этак 36. И я могла бы ему ответить, что вижу на верхушке шеста. То есть мы бы с ним продолжили беседу, и я бы охотно пояснила, что да, все начинается с прозрачного вращения, похожего на большой бутон, который затем раскрывается, превращаясь в цветок. Надеюсь, хоть часть этой инофрмации волшебным образом содержалась в мычании, которым я тогда ответила.
Сейчас этот ритуал выглядит несколько иначе. После крика Шест быстро заменяют на две тростинки. Актер разводит руки, тростинки превращаются в крылья, он кружится, расплескивая вертикальную небесную энергию Шеста по горизонтали, и девушки подныривают под тростинки со смехом и вскриками, как будто играют в волнах. Такой момент гармонии.
Он продолжается. Мы переходим под Арку, и здесь возникает антично-природная, прозрачная, как ручей, сценка с фавном и нимфами. Шут пытается привлечь к себе благосклонное внимани девушки, но это ему не удается. И тогда он делает вид, что занят делом: проводит Шестом причудливую линию - борозду - на асфальте. Эта борозда оказывается притягательной для юных нимф. Не только одна, но три девушки бегут за Шутом, засевая его борозду звоном таланок и бубенцов.
Так начинается тема свадьбы. Но это, уж поверьте мне, отдельная история. У нее есть свое особое имя. Она называется «Pupăza».
Перед свадьбой нужно вернуться в детство, обнулиться, прикоснуться к земле. Поэтому под Аркой разворачивается игра в Прятки, которая заканчивается весьма неожиданно – герой поднимает голову, закрывает глаза, указывает вверх и с радостным возгласом стучит трижды в старый медный таз. Кого можно застукать, глядя вверх с закрытыми глазами?
Вот что хорошо: в иньском парке, где растут малыши, мы строили Собор. В янском – Соборном – играли в прятки. То есть шептались с Монадой, где и как могли.
Потом мы вернулись в иньское крыло монады и сыграли свадьбу села и города в черно-белом фонтане.
Потом настал черед следующей инициации. Раскрытия цветка бесконечности.
После этого была еще смеховая инициация на ступенях органного Зала, а потом по вечерним лучам города мы вернулись под Арку. И тут наш герой пришел к моменту зрелости…
Этот ритуал мы уже третий год играем под Аркой. Очень удобная вещь: у нее есть четыре стороны света, а значит, посередине – омфал (пуп земли, центр мироздания). Насчет того, что это триумфальная арка… Ну, я думаю, она торжествует победу всякий раз, когда кто-то или что-то оказывается в ее объятиях.
В данном случае мотив триумфальности очень пригодился для сюрреалистической карнавальной драмы. Наш герой уже прошел через поражение, которое на самом деле было победой… Через Невидимое море. А сейчас он переживает момент зрелости, самый первый ее момент. Свершение, прыжок в небо, утверждение вертикали.
После этого все прикладывают палец к губам. Переглядываются… и смеются. Буквально покатываются со смеху под единственной уцелевшей Триумфальной Аркой.
Это и есть настоящая зрелость… Когда после долгих трудов понимаешь, наконец, что любое твое свершение – лишь мгновение жизни, но зато и каждое мгновение жизни драгоценно, как свершение.
Вот на что выводит карнавальное гадание. Кишинев говорит нам: «Учтите, мои дорогие, в той точке, к которой вы стремитесь как к высшему результату, все только начинается». У роста может быть только начало и очень интересные результаты, но не конец. И движемся мы не к концу, даже не к результату. Каждое наше движение изменяет мир. Каждое движение ценно. Наверное, мы движемся к тому, чтобы не забывать об этом. Потому что именно тогда наступит время максимальных изменений. Вот что смешно.
Итак, все наши ритуалы соединились в эту волшебную последовательность. Причем (вы ведь еще об этом не забыли?) история карнавального короля играется всеми. То есть наш общий персонаж – все люди. А значит, это на минуточку Адам Кадмон… Был в почтенной еврейской мистике такой персонаж, одновременно человек и человечество.
Вдобавок его жизнь разворачивается перед нами за один день, как это было с джойсовским Улиссом. Персонаж Джойса, рекламный агент Блум, бродит по Дублину, беспокоясь о том, не изменила ли ему жена… Самозабвенно медитирует на темы своей неудавшейся жизни, шлясь туда-сюда по пивным и редакциям… А на самом деле он – Одиссей, Улисс, который стремится вернуться к себе, преодолевая волю богов. Это очень городской текст, потому что Джойс уподобил свой любимый Дублин Вселенной, по которой путешествует Улисс. Таким образом, привлекая джойсовскую тему, мызадействуем экстремальное ощущение городской культуры.
Получается такая связь: у Джойса Блум – в роли Улисса; у нас в роли Улисса – Адам Кадмон.
Один человек – все люди, один день – вся жизнь. Парадоксальный момент цельности. Карнавально-непредсказуемая гармония инь-ян.
ЧУДО 4. ВЫСКАЗЫВАНИЕ
Снова о невозможном. И снова о моем гермесовом воровстве. Ужасно захотелось стащить для города сельские крики. Точнее – не их самих, понятно, что не приживутся, а сам принцип такого общения. У нас нет необходимости перекликаться в поле или через реку. В городе крик утрачивает функциональность и обретает изначальный смысл. Это – особая информация. Максимально спонтанная. Криком можно рассказывать истории, которых не знаешь. Это могут быть стихи (короткий крик), может быть проза. Может быть реплика в диалоге. Может быть музыка – если особое внимание уделяется звуку как таковому.
В прошлые годы с криками у нас не все ладилось. Культуры такой в городе действительно нет. Потому и интересно. Меня пытались вразумить, объясняли, что обучить всех участников крикам не получится, а значит, хаос неизбежен. Искусство крика – тонкая вещь, и я это, конечно, понимаю, но есть еще что-то… Очень простое. Наверное, то, что все мы умеем издавать настоящие крики. Они в нас живут. Надо только научиться их не искажать придуманными эмоциями и смыслами.
И вот в парке, прямо перед игрой, мы провели очень-очень короткий тренинг… Предложили собравшимся освоить самые простые крики и затем лишь аккомпанировать актерам, не перекрывая их… Публика согласилась. Освоила простые крики. А потом во время шествия стала выходить – самостоятельно – на сложные.
Крики – это высказывание. Свободное, сильное, смелое высказывание о том, что хочет сейчас прозвучать. Крики открывают в реальности очень нужные окна. А может быть, и двери. И дажеворота.
ЧУДО 5. ПОРТРЕТЫ ЗРИТЕЛЕЙ
Именно так, галереей портретов и текучих мгновений августа, они живут в памяти. Летнее сияние лиц. Неостановимость танца. Никто не притворялся обыкновенным. Было некогда. Люди сосредоточенно обживали пространство карнавала, как свое. Надо было угнездиться в нем всего за несколько часов. Вместить годичный шар в отведенное игре время.
Особую радость мне доставила девушка, которая в нашем Невидимом Соборе улеглась на асфальт, чтобы удобнее было смотреть в небо. А также другая, очаровательно строгая, уравновешенная,которая приютила на своей милой головке безумную красную тиару из нашей коллекции. Не сразу, но все-таки приютила. Когда мы собрались двинуться шествием, девушка в красной тиаре приблизилась ко мне, чтобы спросить:
- Мы пойдем к фонтану?
- Да, - говорю, - уже идем.
- Но нас же там увидят, - строго сказала она, глядя мне прямо в глаза.
- Мы для того туда и идем, - тупо, но честно ответила я.
Думаю: она, конечно, не пойдет к фонтану, очень жаль, но что-то уже произошло, вон как тиару носит, а эту тиару непросто удержать на голове больше пяти минут. Точнее, невозможно удержать…Видимо, у нашей гостьи имеется особое право носить такие штуки… Что-то в ней есть от королевны, какими они на самом деле были.
У фонтана нас встретила радуга. Тиара сверкала в водяной пыли и путешествовала с нами дотемна.
Мне передали, что строгая королевна спросила у парня, который ее пригласи на карнавал:
- Почему ты не сказал, что здесь будет?
Пока тот искал оправдание, она укоризненно заметила:
- Я бы оставила сумку дома…
ЧУДО 6. ГЕРМЕСОВА ПЯТА
Если вы заметили, это уже третье упоминание о нем. Значит, можно переходить к подробностям.
Мы окликнули Гермеса на ступенях Органного Зала, где он, как известно, не чужой. До сих пор там, над портиком, торчит его пятка. Кишинев – город Гермесовой пяты. Не Ахиллесовой – уже хорошо… У Гермеса ведь именно пятки божественно крылатые. Ахиллова пятка – символ фатальной уязвимости, неизбежности смерти. Гермесова же стала для Кишинева совсем другим знаком. Безнаказанно разрушаемый старый город, повергнутый в небытие Гермес – и наряду с этим… сакральный символ его неуловимости и вездесущести, пятка (пусть даже без крыльев, мы-то знаем, что они именно здесь) – остается над нами и с нами. Получилось даже так, что он не разрушен, а удрал. До сих пор пятки сверкают. Пусть даже одна.
Ритуал был смешной. Надеюсь, Гермес это оценил. У крыльца, охраняемого львами, столпились люди с чемоданами, подушкой, стулом и многими другими вещами, которые можно принять заочень ценный багаж. Они ждали знака, явления, и были готовы со всеми пожитками ринуться в новую реальность.
Из дверей вынесли золотой кокон. Положили на ступени. Затем выскочил странный человек с ведром, заорал и окатил кокон водой.
Из-под золотой оболочки медленно выбралась тоненькая фигурка. Взошла на крыльцо. Через плечо оглянулась на толпу с багажом. И грациозно подняла руку, приняв позу нашего пяткокрылого патрона педагогики и торговли.
Ожидающие ринулись вперед, оседлали львов и стали пришпоривать бедных животных, надеясь верхом поспеть за возвратившимся лидером.
Но львы оставались по-прежнему невозмутимы. А Гермес поскакал вприпрыжку вниз по лестнице и улепетнул куда-то в палисадник, обманывая ожидания, чтобы исполнить нашу мечту, которую мы еще даже не знаем. Что тут поделаешь? Все переглянулись и побежали за ним, бряцая нажитыми ценностями.
Ритуал на ступенях окликнул не только скульптуру, изгнанную с купола бывшей биржи, но и шедевр Томаса Манна «Смерть в Венеции». В финале мальчик Тадзио, божественно красивый подросток, разбивший сердце некоего Ашенбаха, стоит в море и, подняв руку, манит влюбленного в красоту старого художника туда, за собой, вдаль. Это последнее, что видит умирающий Ашенбах.
Манн сравнивает позу Тадзио с пластикой Гермеса-психагога, проводника душ, путешественника между мирами. Эта поза очень напоминает и нашего Гермеса, сбежавшую статую. Вот мы и воспроизвели этот жест. Причем его делает девушка, похожая на мальчика, которая стоит в золотой ткани, как в море, повернувшись к публике спиной… В карнавале все наоборот и вверх ногами, так что Неогермес-Тадзио стоит не лицом к нам, как стоял на фронтоне биржи, а, извините, задом.
Манн умел рисковать, оставаясь художником. Его повесть – не о старике, влюбленном в мальчика. Она о красоте, о ее безграничной власти. Побежденный красотой, Ашенбах теряет последнее, что еще связывало его с миром иллюзий – самоощущение добропорядочного буржуа, человека, которого не в чем упрекнуть. Красота отнимает у него последнюю иллюзорную точку опоры. Он умирает свободным и чистым.
Умирает просто потому, что пришел его час. Нужно было, чтобы Ашенбах успел родиться заново к этому моменту. Он мог бы жить и дальше. Жить другим. Новелла Манна не про смерть, а про то, что с ней случилось в Венеции. Думается, то же, что с Ашенбахом. Смерть в ловушке красоты. Заплутавшая, заплаканная, одинокая. Влюбленная смерть.
Вот так мы затусили с нашим собственным Гермесом, по которому законным образом соскучились. А кроме того, и Томас Манн, и даже Венеция карнавально побывали в Кишиневе. Вместе так вместе!
ЧУДО 7. ОТВЕТЫ ПУШКИНА
Потому что не только мы поговорили с А.С., но и он с нами.
Сущность Пушкина очень активна, она откликается на малейшее прикосновение. Попробуйте, если не верите на слово.
Андрей уселся перед памятником на старый венский стул так решительно, что даже нам было ясно – не уйдет, пока не выговорится. И вот он пристал к А.С. по поводу общеизвестного «Проклятый город Кишинев, тебя бранить язык устанет». Давно, мол, хотел спросить. Ведь здесь и «Цыгане» были написаны, и первая глава, и вообще… Ну, понятно, ссылка, но ведь и Михайловское – ссылка, зачем же так-то?
А.С., по воле Опекушина классически склонивший голову, прислушивался к этому лепету, пока мы не услышали ответ. Вдруг стало ясно: брань в парадоксальном карнавальном пространстве (а Пушкин был неудержимо карнавальный персонаж!) означает хвалу. Вернись-ка ты туда, откуда все в этот мир приходят, и родись заново, но больше и лучше!
Если так, то все понятно. Кишинев в то время был откровенной дырой. А Пушкин, наше «все» - это Великий Пан, янское начало, которое отлично знает, что делать с откровенными дырами. Вот он своей виртуозно-поэтической бранью и родил Кишинев в качестве города, то есть действующего пространства по культивированию человеческой сущности.
Тут уж Андрей не мог удержаться от благодарности, но, не будучи литератором, заявил, что у него не хватит слов. И лучше процитировать самого гения, который, как известно, воскликнул, дописав «Годунова»: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын»!
Вот это самое Андрей с Шимом ему дуэтом и спели. На мотив Верди. Получилась морская, очень ласковая колыбельная. Остальные в это время ходили вокруг шествием. Но на словах «сукин сын»наш дуэт все-таки отбегал подальше от памятника. Мало ли…
На этом разговор не закончился. Весь год долетали до нас пушкинские реплики по поводу Кишинева.
Осенью я ухватилась за письма А.С.. Честно говоря, из-за гриппа. В качестве противовирусного средства. До того единственным упоминанием о Кишиневе мне казался знаменитый «проклятый город » в письме к Вигелю. И вдруг стали вспыхивать упоминания то тут, то там, порывистые, светлые. Я бросилась эти ответы выписывать. Вот они.
Ответ 1.
1 декабря 1826 года из Пскова в Кишинев, Н.С. Алексееву.
(Это кишиневский приятель Пушкина. Наверное, такой же повеса, с которым они вместе искали приключений в тихом губернском городе).
«Приди, о друг, дай прежних вдохновений.//Минувшею мне жизнию повей!»
Ответ 2.
26 декабря 1830 года из Москвы в Бухарест, Н.С. Алексееву.
«Пиши мне, мой милый, о тех местах, где ты скучаешь, но которые сделались уже милы моему воображению, - о берегах Быка, о Кишиневе, о красавицах – вероятно, состарившихся – о Еврейке, которую так долго и так упорно таил ты от меня, своего черного друга – о Пульхерии, о Стамо, о Худобашеве, об Инзове, об Липранди, словом обо всех близких моему воспоминанию, женщинах и мужчинах, живых и мертвых. Пребывание мое в Бессарабии доселе не оставило никаких следов – ни поэтических, ни прозаических. Дай срок – надеюсь, что когда-нибудь ты увидишь, что ничто мною не забыто».
Ответ 3.
И обещание свое почти выполнил. В багрец и золото одетые болдинские леса – свидетели. «Осень» была написана именно там. Вот примечание к ней в полном собрании сочинений.
«Последняя октава в черновом автографе была доведена до шестого стиха:
Ура!.. куда же плыть?.. какие берега
Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,
Иль опаленные Молдавии луга,
Иль скалы дикие Шотландии печальной,
Или Нормандии блестящие снега,
Или Швейцарии ландшафт пирамидальный?»
Здесь даже не то важно, в какой роскошный ряд угодили опаленные луга Молдавии. А что-то собирался он писать... собирался плыть в нашу сторону, когда пальцы потянулись к перу, перо к бумаге, минута – и стихи...
Кстати, если уж вспоминать о брани, то доставалось от Пушкина и Москве, и Петербургу… Тоже неплохой ряд.
Интересно, закончен ли разговор? В любом случае – реплика за нами.
ЧУДО 8. ОТВЕТНЫЙ ПОЦЕЛУЙ ПРИРОДЫ ДУХУ
Все началось, как уже сказано, с монады.
А потом тема гармонии мужского и женского начала привела игру прямиком к свадьбе села и города. Потому что город и село в нашем пространстве действительно и давно заворожены друг другом. Если смотреть на настоящие их отношения.
По идее, Дух создал Природу.
Но и в свадебном молдавском ритуале, и еще чаще - просто-напросто в жизни женщина особенно активно провоцирует и развивает мужчину. Почему?
Карнавальный перевертыш?
В случае с селом и городом как раз все понятно. Что было раньше? Село. Значит, именно оно призывает, создает город. Инь зовет к себе ян. Природа дополняется, ускоряется в сторону развития человеческой сущности.
Дети воспитывают родителей.
То, что создано, создает.
Это очень глубокая формула, которая включает в себя и действия человека по отношению к реальности.
В основе этого – цельность, У-Цзи, где инь и ян неразделимы и развиваются вместе, творя и воспитывая друг друга. Но почему-то естественно, что иньское пространство инициирует ян в его главную функцию. Матриархат тут не при чем. Можно расценивать это как тончайший вариант воспитания, взращивания Духом природного начала, когда Дух говорит природе: «Создай меня! Пробуди меня!»
Это абсолютное доверие к творению – один из величайших пейзажей божественной любви.
И хренушки иначе скажешь.
Меня всегда поражал у Томаса Манна этот его любимый мотивчик – о том, что не только Бог создает и воспитывает человека, но наоборот тоже. Вот оно, это наоборот. Ответный поцелуй природы Духу.
О свадьбе села и города мы давно уже сговариваемся с обеими сторонами. Цитирую из прошлогоднего «Дневника карнавальных чудес»: «Янская, активная энергия города проснулась, но она несет замечательный и драгоценный оттенок иньской мягкости. В городе начала раскрываться гармония инь и ян, которой так много в молдавской природе. Карнавал ведь и пришел оттдуа, из сельских, природных глубин. Наработанный гармонизирующий импульс перетекает из природного уровня в городской, из биологического – в духовный. Медленно растет мост симпатии, связи между селом и городом, мост, который уже проглядывал в этом тексте. Из чего же у нас мост? В Японии для встречи влюбленных созвездий – Волопаса и Ткачихи – его составляют сороки, а кто поженит село и город? Стрекозы, может быть? Ну, как бы там ни было, радуга всегда под рукой».
Пупэза – этот удод. Так назывались в селе свадебные калачи особой формы. Кроме того, бытует легенда, что удод умеет притворяться мертвым – чтобы избежать опасности. А значит, он не кто-нибудь, а Феникс, поскольку восстает из мертвых – пускай лишь в игровом формате.
Сюжет «Пупэзы» таков: три городских бездельника – а кем еще кажется сельскому жителю городской? – путешествуют по приницпу «поехали неизвестно куда». Наугад спрыгивают с поезда и попадают в сельский дом, где живет в меру странная семья. А дальше начинается вот эта самая инициация, взаимопритяжение мужчин и женщин. Потом они пытаются расстаться и вдруг понимают: то, что между ними произошло – настоящее. Женщины идут провожать гостей, маленькое шествие движется по кругу, и конца у этой прогулки нет.
В нашей свадебной алхимии село представлено цитатами из ритуалов, а город – фрагментами из романа Джойса, которые стали репликами в игре.
Карнавальная свадьба цитировала традиционную почти неуловимо, однако с большим жаром.
Например, в селе невеста трижды подзывает жениха и обрызгивает его водой. В «Пупэзе» она продевает руку с бокалом воды сквозь спинку старого венского стула и брызжет водой на приезжего, а потом со словами «Вперед. Попробуй, рискни. Да будет жизнь!» выплескивает воду парню в лицо. Кстати, это ему здорово помогает освоиться. А текст украден у Джойса…
В сельском ритуале есть такой момент, когда женщины как бы принимают мужской облик – вплоть до фаллосов из кукурузы – окружают молодожена и поют ему такие выразительные частушки, что он удирает от них, перепрыгнув через стол.
В игре наши дамы сооружают «ловушку» из стульев, заботливо устраивают в этом загоне своего гостя, а затем, размахивая над ним кукурузными початками, выкрикивают джойсовскую «считалочку» про Синдбада-морехода, вполне достаточно неприличную. Парень убегает. Как говорят в американских боевиках, любой на его месте поступил бы так же.
Один из самых дорогих для меня моментов в «Пупэзе» - когда молодые спят, склонившись на колени Матери (тоже цитата из сельской игры), и звучит…
Есть такая колыбельная, еврейская. Если помните, Кишинев был очень еврейский город. А эту колыбельную мне бабушка пела. Не на ночь, кстати, а днем. Я даже слова запомнила… Песня о том, как ребе с непостижимым терпением и нежностью повторяет детям буквы… О том, как холодно на улице и как жарко горит огонь в припечке. Удивительное ощущение опасности и защищенности. Любви, которой так много, больше, чем можно выдержать, и от этого действительно тяжелеют веки и закрываются глаза, даже если тебе поют «Припечек» ясным днем. «Зукче нох амул, ын таке нох амул»», - повторяет старик с восторгом, передаваемым взлетом мелодии. «Скажите еще раз, и таки скажите еще раз…» И начинаешь понимать, что у мира есть надежда: что бы ни происходило, любовь от нас не отстанет.
Мне очень хотелось вплести эту надежду, эту выверенную веками надежность и безграничность любви в ткань свадьбы села и города.
Ну вот.
Когда песня заканчивается, всех троих осеняет звенящее облако золотой ткани, как будто над ними прокатилась волна благословения, очищающая то, что было, и, может быть, то, что будет.
В селе верят, что свадьба – это пограничный момент, обновление мира, переход из одного состояния в другое, путешествие, во время которого молодых нужно особенно беречь от зла. В «Пупэзе» присутствует Смерть – это одна из сестер, то ли сумасшедшая, то ли просто несчастная. И ее втягивают в танец, переодевают, исцеляют. Не Смерть уводит людей за собой в знаменитом неодолимом танце, а люди преображают ее. Лейтмотив, который мы стараемся провести сквозь все наши карнавалы.
«Пупэзу» играли в черно-белом фонтане. Это снова монада, ее «геральдические» цвета.
Ну вот, замкнулся круг повествования о карнавале 2011.
Свадьба, как это и полагается такого рода мероприятиям, пробудила янскую энергию – в той мере, в какой это необходимо для нового начала, то есть на полную катушку. И вот, значит, эта энергия у нас теперь есть.
Во-первых, очень вовремя. Но во-вторых… Ничего себе ситуация. Если можно делать, да еще и необходимо делать, то что же, блин, делать?
Посмотрим.
